Валентин Афонин - Однажды навсегда

Чем там кончилось — неизвестно: бетонная стена неотвратимо-ужасающе росла и надвигалась — он сжался в комок и зажмурился — и… услышав из гостиной последний звонок умолкнувшего телефона, тихо рассмеялся: ведь он, казалось, и сквозь сон постоянно помнил о своем безмерном, несказанном, наяву свершившемся всего-то несколько часов тому назад, и никакие страхи подсознания не смогли бы заставить его забыть о новой удивительной реальности.

Спеша окончательно пробудиться, он энергично, еще с закрытыми глазами, потянулся всем телом, вздохнул и, немного волнуясь, вроде бы ненароком уронив голову вправо, осторожно приоткрыл глаза.

Травка еще спала — лицом наполовину в подушке, по-детски выпятив бантиком алые, сочные, зацелованные губы-барбариски, испитые за ночь, казалось, до капли, и вновь живые и наполненные, будоражащие жажду.

Даже не верилось. Отныне все-все у него будет связано именно с этой прекрасной, словно из тайной мальчишеской грезы, девчонкой. Но… неожиданная новизна и свежесть красок в ее лице сейчас, при свете дня, чуть розоватом от солнца и алых штор на окнах, дивный покой, чистота и совершенство каждой черточки опять внушали ему безотчетную мальчишескую робость. Достоин ли? Вот в чем вопрос!..

Снова звонки телефона в гостиной.

Ресничка у Травки чуть дрогнула.

Он поспешно отвернулся, боясь разбудить ее еще и своим взглядом и досадуя, что не отключил телефон перед сном, забыл.

А на будильнике уже почти двенадцать, училище проспал, естественно, и звонки наверняка не случайно так настойчиво надпиливали пустое пространство за стеной, — что делать?..

Осторожно откинув одеяло, он потихоньку приподнялся, развернулся, сел на край постели и наспех, стараясь не шуршать джинсой, оделся: все-таки еще стеснялся, как ни странно, хотя торс оставил обнаженным.

Но только он крадучись шагнул к двери, как позади послышался хитрый-хитрый смешок.

— Та-ак… — Он обернулся, распрямляясь, и укоризненно всмотрелся в ее закрытые бесстыжие глаза. — Это ты во сне еще?..

Не открывая глаз, не разжимая губ, она утвердительно кивнула и хмыкнула, еле-еле сдерживая смех.

— Счастливая, — ехидно сказал он. — Ты-то вот спишь, тебе, я вижу, весело, а я во сне летал и чуть не разбился, между прочим.

Опять захмыкала, глупышка, проговорила быстро:

— Растешь!.. — И опять сомкнула губы. — Хм!..

— Да что ж ты так смеешься? — Он и сам уже еле сдерживался. — Тебе, наверно, снится что-нибудь?

— Хм!.. — задыхаясь от смеха. — Ты!..

— Я — это не что-нибудь, а кто-нибудь.

— Не кто-нибудь, а ты!.. Хм-хм!..

— Ну-у, это ты мне льстишь, конечно.

— Мгм! — утвердительно кивнула. — Льстю! Ой, льщу!

Тут же оба рассмеялись, и он бросился на нее, тиская сквозь одеяло:

— Хорошо знаешь русского языка! Ах ты, коварная льстица! А я-то думал…

— А вот не надо! — сквозь смех пропищала назидательно.

— Чего не надо?

— Не надо слишком обольщаться, вот что!

— А я и не слишком. Так, слегка, для настроения.

— Ну то-то, — сказала она, успокаиваясь и вздыхая, но так ни разу и не раскрыла глаз, еще, наверное стесняясь, спросонок.

— Ну, ладно, — сказал он, тоже насмеявшись вдоволь. — Спи, не просыпайся пока. Я сейчас вернусь — поспим еще немного, у меня тоже глаза закрываются. Мгм?

— Мгм!.. — Она еще разок порывисто вздохнула как бы с сожалением оттого, что он уходит, и послушно затихла, прелесть такая, а он, тоже с сожалением покидая ее, пошел отключать опять было примолкнувший телефон.

Но вблизи раздался новый, ужасно громкий звонок, и, быстро схватив трубку, он оглянулся через плечо на дверь: хорошо, что притворил на всякий случай. Он вдруг подумал, что это звонит Инна.

Однако в трубке послышался характерный, с гласными врастяжку, говор Сержа Мотылева, старосты курса:

— Салют! А разве ты еще не умер?

— Да нет вроде, жив пока. Это ты, что ль, Мотылек? Здоров!

— Да я-то здорово, а ты-то как? Зеваешь, слышу?

— Извини, еще не проснулся.

— А врача-то хоть вызвал?

— А зачем? — Несмотря на хронический недосып, он все уже сообразил и решил для себя молниеносно, и уже наслаждался, бравировал своей еще свежей, только что из печки, независимостью. — Я тоже здоров. И при этом, знаешь, совсем неплохо себя чувствую.

— А зря, — сказал Мотылев. — По твоей милости сорвана репетиция, Боб рвет и мечет, ты же его знаешь: «Е-эсли бо-олен, на-а-до пре-эду-пре-эжда-ать!» Так что делай выводы, пока не пришлось делать вводы.

— Нет, Моть, ты извини, конечно, но как раз сегодня я сделал вывод, что врать нехорошо.

— Похвально. И даже стипухи тебе не жалко?

— Жалко, но что делать, так сложилось, не от меня зависит.

— А от кого?

— Судьба такая.

— А если вылетишь из наших старых добрых стен? У Боба именно такое настроение.

— Ну что ж, отлично. А то я сам никак не мог решиться. Я имею в виду — уйти.

— О! О! Старичо-ок! Ты что-то припоздал с первоапрельскими приколами, тебе не кажется?

— Моть, не смеши меня, не мучайся догадками. Это все так неожиданно — я сам еще не очень понял. В общем, ты скажи пока, что не нашел меня, не шокируй Боба. А остальное я завтра сам. Лады?

— Ну-ну, дерзай. И справку припаси, что ты не сумасшедший.

— А если сумасшедший?

— Сочувствую. Тяжелый случай.

— Спасибо, Мотылек, ты настоящий друг. Народу, конечно, тысяча извинений. И передай, что я, правда, не нарочно, так вышло.

— Да нам-то что: каждый кует свое счастье. Ладно, пока.

— Пока, Моть. Мерси за информацию.

И победоносно прихлопнул трубкой по аппарату. Итак, свобода?!

Но радость была тревожной почему-то.

Не поспешил ли? Все ли продумал?

И репетиция — святое дело, бессовестно вышло, Боб прав, надо было хотя бы предупредить.

А с другой стороны, кто же мог знать, что именно в эту ночь произойдет такое?

Даже если он действительно предвидел и предчувствовал нечто подобное, то все равно это случилось слишком неожиданно.

Да и объективно вся цепочка событий не что иное, как внезапное стечение — не случайностей, нет — счастливых неожиданностей, звездное стечение, которое в итоге помогло разделаться и с двойственностью, и с унижением, а заодно и со страхом оказаться в конце концов бездарностью.

И однако же скоропалительное решение как-то нехорошо смахивало на легкомысленную авантюру.

Постепенно, словно дно моря во времена отлива, стал открываться подводный смысл происшедшего.

Наверное, да, было бы гораздо проще, если бы знать, если бы ясно видеть, что там маячит впереди. И прежде всего — где работать? Возвращаться в чистые солисты — поздно и смешно. Слишком забыто и заброшено. А концертмейстером в филармонии — да ну их к черту! — разъезжать по санаториям-пансионатам, бренчать на расстроенных инструментах? Нет уж, нет уж.