Валентин Афонин - Однажды навсегда

— А если заскочу?.. — спросил Хрусталев.

— Давай…

И — гудки…

— Интриган проклятый, — радостно проворчал он, бросая трубку, и пояснил: — Друг мой, однокашник, Женька Хрусталев. Тоже сачок порядочный. Может, заскочит, грозился…

Он почему-то ужасно обрадовался этому звонку и, наверное, был бы рад в эту минуту любому звонку и любому голосу — ну разве только кроме Инны, и то неизвестно. И вспомнил неоконченную тему:

— А вот мама твоя что-то не звонит. Надо подсказать ей номерок-то. Пусть знает, где ее единственная пропадает. И с кем.

— Подскажем, подскажем. Ох и попадет же тебе от нее.

— За тебя, что ли?

— За меня. Испугался?

— Хэ! Еще посмотрим, кто кого испугался.

— Посмотрим. Номерок-то ей известен. Жди суровой кары.

— Отку-уда?!

— Оттуда. Я оставила записку, уходя, и там — твой номер.

— Так ты оставила…

— Конечно. Иначе бы ее хватил удар, а мама у меня одна.

— Логи-ично. А чего ж она не звонит?

— А я уже сама звонила, будила на работу.

— Когда?! Ну че ты врешь-то?

— Ты дрыхнул в это время, милый.

— Так-та-ак… И что ты ей сказала — где ты?

— Сказала — у тебя.

— А она что?

— Сказала, что убьет тебя, посадит за решетку и взыщет алименты.

— Ло-ожь! — закричал он в восторге и бросился к ней на диван. — Клевета-а!

— А суд установит! — кричала она, отбиваясь.

— А я скажу — пьян был, не помню!

— А вскрытие покажет!

Последний довод сразил его, и, хохоча остатками сил, он качнулся расслабленно и вдруг прямо лоб в лоб по касательной.

— А-ай! — застонала бедняжка, хватаясь за ушиб обеими руками.

— О-ой! — вскрикнул он, тоже держась за свой лоб, но в ужасе за нее: ему-то вроде было не очень больно, а вот ей-то, несчастной, каково? — Прости, прости, пожалуйста, прости дурака! Давай скорей полтинник приложим, слышишь?

— «Полти-инник», — передразнила она, морщась от боли и потирая рукой ушиб. — Теперь и сотней не откупишься!..

— Не вели казнить! Дай гляну, где больно… — Он взял ее голову в руки, прильнул губами к тому месту, куда она повелительно указала своим пальчиком, потом подул на ушиб, притворно поплевал и успокоился: — Ну все, жить будешь, а до свадьбы заживет.

— Да?.. — немного еще постанывая, но уже и улыбаясь, она вдруг села почти как ни в чем не бывало и вздохнула, напуская на себя серьезность. — Ну слушай… Вот видишь, уже и говорю, как ты: слу-ушай.

— Слу-ушаю! — воспринял он с готовностью на что угодно.

— Давай займемся делом. Чур, я мою посуду, а ты приводишь в порядок все остальное.

— У-у-у… — заныл недовольно. — Не успеешь глаза продрать — рабо-отай! Я не лошадь — я человекоподобное!

— О да, это звучит гордо. Но все же поработай, не ленись. Может, и настоящим человеком станешь, еще не поздно.

— Не ста-ану! Вот назло тебе не стану!.. — И, сбросив с ног шлепанцы, согнувшись, боком-вприпрыжку поскакал обезьяной по комнате.

Что тут началось! Травка просто переламывалась от хохота, крича и падая, даже аплодируя. Вот уж не ожидал он, что этот незатейливый этюд из первого курса мастерства рассмешит ее до такой степени, и, окрыленный бешеным успехом, постарался, разумеется, на славу: расшвырял во все стороны журналы, книги из свалки на рояле, машинописную бумагу, даже повестуху про себя не пожалел, пустил на ветер. А в конце аттракциона схватил пишмашинку, брякнулся с ней на ковер посередине, вставил чистый лист и, уморительно серьезно оглядываясь вокруг себя, стал печатать одним пальцем, одной буквой.

— Так вот чему вас учат?! — стонала благодарная зрительница. — Я-асно!

— Не-а! — возражал он, рыча по-обезьяньи. — Этому научить нельзя! Но можно научиться!

— Поня-атно! — утирая слезы, вздыхала она.

— А нас воспитывают! Гармонично развивают! Чтобы петь, и играть, и под дудочку плясать! Ва-ва-ва-а!

— Ну-ну, развивайся, учись в том же духе… — И пьяная от смеха, чудом удерживая посуду на подносе, уплелась на кухню.

А он… да что ж такое с ним произошло-то? — он сам себя не узнавал: ошалел, одурев, чуть не лопнул от дикого восторга.

И хотелось что-то сотворить — ну, эдакое: разбить стекло, расковырять паркет отбойным молотком — жаль, не оказалось под рукой. И вместо этого он сел за рояль, заколошматил гром и молнию, но тоже показалось мало — немота какая-то!

— Эй ты! — крикнул, посылая голос на кухню. — Слушай! Последняя гастроль моего золотого детства!

Удивительно, что почти во все свои дурачества он еще ухитрялся вложить хоть какой-то, пусть и не глобальный, смысл. Но тут наконец расслабился и, выворачиваясь наизнанку, паясничая напропалую, заиграл и запел:

И шмякнул адским аккордом, собираясь еще чего-нибудь отчебучить, но вдруг увидел, сто благодарная публика уже спешит к нему с каким-то подношением в ладонях ковшиком, и наивно повернулся к ней с открытым сердцем, обнаженным торсом, а она — как лисица вороне:

— Бра-аво, бра-аво! Ты уже и гимнастику проделал? Бога-атое воображение. Ну, а теперь… приступим… к водным процедурам!..

И неожиданно — хотя он вроде бы уже и начинал догадываться — плеснула в него ледяной водой из рук.

Он возмущенно вскочил, задохнулся, хотел было обидеться, чуть не закричал на нее, но вместо этого вдруг… рассмеялся:

— Ну ты, девчонка!

— Ну ты, мальчонка! — держась на всякий случай подальше.

— Ты хочешь видеть мою гимнастику?

— Слабо, гнилой интеллигентишко, слабо!

— Это мне-то?! Да я могу такую аэробику — копыта откинешь!

— Ой, ой, какой трепач!

— Трепач?! — И бросился к проигрывателю, включил, сменил вчерашний диск на первый попавшийся забойный, врубил на полную катушку. — Смотри, девчонка! Тебе-то не слабо ли?..

И пошло-поехало. Выкладываясь без остатка, выламывая себе руки-ноги, он принялся выдавать ей пародийную помесь современных танцев, названий которых не знал, да и всерьез никогда не воспринимал, ради смеха и завелся.

Но Травка Зеленая лишь поначалу рассмеялась. А потом вдруг присмотрелась с небрежным любопытством аса, как бы прикидывая на себя предложенный уровень, и, видать, решив, что все это ей запросто, сама пошла-поехала, обалденно-грациозно подергиваясь в ритме, да так, что даже у него, а уж он, казалось, видел-перевидел, отвисла челюсть.

Пришлось уступить ей на время соло и подрыгаться в сторонке под сурдинку.

Однако позволить ей обскакать себя окончательно он, разумеется, не мог и немного погодя опять включился со своими номерами, но уже с такими, каких, наверно, и за всю историю гибели цивилизации не придумают, если еще не придумали, конечно.