Валентин Афонин - Однажды навсегда

— Сплюнь сейчас же, дурачок! Нашел чем шутить… — И вздохнула с тайной обидой: — Ладно, беги учись. Вечером жду. И без всяких звонков. Приедешь?

— Ну разумеется…

А перед глазами уже вовсю мелькали яркие светящиеся точки, плывущие пустоты — это абсолютно точно предвещало страшную и долго не проходящую головную боль, которая периодически, лет с восемнадцати, напрочь выбивала из колеи. Никакие цитрамоны-пенталгины не давали облегчения, хваленый панадол — как мертвому припарка, пока эта чертова мигрень — или что там — сама по себе не отступала.

Вот и сон-то был в руку, наверное: будто бы, как в детстве, хотел донырнуть до дна и плыл-пробивался рывками, точно свая, сквозь упругую, звенящую толщу воды, но в последний момент вроде бы испугался глубины и, уже корчась от вакуума в легких, панически барахтая руками и ногами, быстро-быстро поплыл обратно наверх, и вдруг, буквально в каких-то сантиметрах от бликующей поверхности, обмяк, обессилел, беспомощно завис под водой, словно мокрая тряпка в невесомости, и горько заплакал, жалобно заскулил, скорбно содрогаясь в теплом бурлящем слезном потоке.

Ну сегодня-то, конечно, все это смешно и можно толковать гораздо шире: во сне, а потом и наяву он как бы отмирал в старом измерении, чтобы возродиться в новом (для жизни после жизни), — но позавчера самоирония была, видать, подавлена тяжкой головной болячкой, действительно вскоре начавшейся.

Даже не догадался отлежаться дома или хотя бы у ребят в общаге. И почти весь день — такой дурацкий день — прокемарил на лекциях, мазохист.

Лишь под вечер, уже на улице, впервые промелькнуло, кажется, то самое, еще смутное, безотчетное предчувствие чего-то очень хорошего, необыкновенного наперекор всему.

Впрочем, скорее, это было, пожалуй, пока что предчувствие желанного и уже близкого выздоровления.

Он глотнул свежего, с примесью автомобильных выхлопов, воздуха и, как медведь, отощавший после голодной зимней спячки, первый раз за день захотел по-настоящему поесть.

И стоило только — с жадностью, вернее, с радостью возвращения к нормальной здоровой жизни — перекусить в пирожковой-забегаловке, как головная боль, прямо на удивление, пошла на убыль.

Правда, такое преждевременное счастье и несколько случайных часов свободы были вроде ни к чему (к Инне — рано, домой — бессмысленно), и он опять как будто впал в медвежью спячку: ходил-бродил, глазея на витрины, на лица пестрой толпы, читая мимоходом рекламу, театральные афиши, слыша обрывки каких-то разговоров, беспечные смешки в очередях-тусовках у дверей кафешек на Тверской, но ничего не воспринимал.

Потом нечаянно забрел к «России», увидел на фасаде неоновую рекламу ретроспективы Иоселиани «Жил певчий дрозд» — что-то слышал об этом фильме от отца, — решил скоротать вечерок. Из последних денег купил билет на уже начавшийся сеанс и не без удивления отсмотрел, найдя в итоге массу созвучного своему настроению, хотя фильм был, судя по всему, старинный, из молодости предков.

А после, уже глубоким вечером, не иначе как под впечатлением от «Певчего дрозда» — и сам, словно тот забавный парень, едва не угодил под колеса: на очередном перекрестке вдруг «Па-а!» — истеричный сигнал (соль-си, большая терция): оказалось, горел еще «красный» для пешеходов, и позади, впритирку, с жутким ветром промчалась лихая иномарка.

В общем, после прогулки да киношки вполне можно было жить, даже припеваючи, если б не тоска-необходимость ехать к Инне.

Причем к ней — совсем в другую сторону, но он упрямо направлялся в свою и на что надеялся — неизвестно.

Вообще-то ловко, подлец, устроился.

— Когда-то, еще вначале, страшно возмущался, что Инна так дико зависит от «мамы с папой» и так пошло конспирирует его. Но потом осмотрелся и притих: конспирация иногда очень удачно освобождала от негласной обязаловки.

На этот раз, однако, деваться было некуда: и голова уже как будто не болела, и тачкой не сбило, — нечем оправдаться. А на часах — он даже не поверил — без четверти… сколько?..

Одиннадцать!..

Пришлось искать таксофон, чтоб Инна там не дергалась: ну опоздал, замешкался, бывает!

И вдруг совершенно незнакомый голос в трубке:

— Алло?.. — Какой-то странный, вроде бы женский, но удивительно низкий, непривычный тембр — не Инна. — Алло, перезвоните, пожалуйста, не слышно.

— Алё-алё! — заговорил он поспешно, еще не понимая, кто бы это мог быть у Инны в такое время, но уже радуясь возникшему осложнению. — Простите, э-э-э… я, наверно, ошибся?..

Там случилась секундная заминка, и он ожидал уже, что теперь наконец подойдет сама Инна, но тот же голос ответил вдруг:

— Ну, ошиблись, очень может быть. Ну и что ж вы не вешаете трубку?

У него аж глаза на лоб переместились: «Какая наглая подруга!»

— Так ведь это… — С трудом нашелся: — А может, я все-таки не ошибся?!

— Ну, а кому вы звоните и кто вы?

— Я?! Простите, не понял…

— Ну как вас зовут, например?

— Меня?! — И тут он начал догадываться, что скорее всего действительно произошла обыкновенная ошибка, и ему стало смешно. — Меня зовут Владимир. А вас?

— А нас — необязательно. Спасибо, Владимир, дальше нам не по пути.

— Зачем же вы спрашивали, как меня зовут?

— Так, для коллекции. Буду вспоминать на старости лет: «Однажды объявился среди ночи некий Владимир, но он — ошибся».

— Конечно, ошибся! Я вас не знаю!

— Тем лучше, Владимир. Бай-бай.

— Бай-бай!.. — Но, собравшись уже повесить трубку, вдруг передумал: — Э-э-э… простите, девушка! А нельзя ли и мне… ну, тоже для коллекции… хотя бы имя?

— Мое?

— Ну можно и ваше, но я не знаю, кто там у вас так обидно, ни за что при про что сомневается в честности честного человека?

— Никто не сомневается. Вы честный юноша, искатель приключений, но время уже позднее, покоя сердце просит.

— Ну извините, бабуля. — Это ей за «юношу». — Вам, наверно, грелки пора ставить, а я вторгаюсь.

— Что?! — усмехнулась с презрением. — Нет, не угадали, не грелки.

— А кто сказал «грелки»? Гренки! Для внуков!

— Ну-у, гренки у нас по воскресеньям, а внуки давно уже спят по лавкам.

— Значит, вам, извините, пора на заслуженный отдых?

— А?.. Да-а! Вот тут вы угадали. То есть я еще не совсем, но скоро, скоро, жизнь коротка… — И, сдержав прорвавшуюся смешинку, шумно вздохнула: — Вот такие дела, Владимир.

— Действительно, — отозвался он, с нарастающим удивлением вслушиваясь в ее голос. — Неплохо же вы сохранились. Бодры, веселы.

— Да, неплохо. Но это чистая случайность, как и чистый воздух в наши дни. Ну что, прощаемся навек?

— Как?! Уже?! Я вас не понимаю.

— И я вас не понимаю.

— Но я же хочу вас видеть!

— Ну-у, — рассмеялась. — Это называется, я знаю, «лапша на уши». Не надо.