Валентин Афонин - Однажды навсегда

— Я хочу — петь! Или нет, я хочу, чтобы вы пели для меня, а я захочу — подпою, не захочу — не буду, как понравится, вот так.

Хрусталик озадачился:

— Чего бы такого нам спеть?

— Знаю!.. — Я уселся за фортепьяно и с ходу заиграл и запел «Па-дам» по-французски, остальное по-русски, то бишь без слов, вернее «ля-ля».

Ну, как я и ожидал, заслышав наш первый вальс, она тут же расцвела и засияла, и, конечно, запела вместе со мной своим дивным цыганским тембром, кстати, очень похожим на Пиаф.

Женька, слушая нас, растопырил глаза, как коза у Чуковского, и наверняка тоже хотел запеть с нами. Но вдруг глаза его устремились поверх меня в прихожую и еще больше растопырились.

Я обернулся.

Мать и отец — мои долгожданные предки — входили в открытую дверь. Мать налегке, с сумочкой и ключами, отец — с двумя чемоданами… и… и… остановились наконец, с удивленными улыбками взирая на наше безмолвное трио у рояля.

— Здравствуйте… — сказала мать немного в замешательстве.

— Нас музыкой встречают, — съюморил отец. — Это замечательно. Ну здра-асте!

Женька нашелся первым:

— С приездом!

— Здрасте, здрасте, — тоже вроде бы радостно сказал и я, поднимаясь к ним навстречу и заметив краем глаза, как Травка, поздоровавшись еле слышно, перешла, будто прячась, за рояль. — Что это вы так рано?.. — Ужасно краснея, я подошел к матери, склоняясь для поцелуя.

Мать прикоснулась к моей щеке уголком накрашенных губ, тут же пальцем стерев след помады, простодушно удивилась:

— Разве рано?.. — Но и смутилась, конечно.

— В самом деле, — смеялся отец, обнимая и целуя меня в свою очередь, — почему же рано? Двадцать шестое апреля — не ждал?

— Да нет, я просто забыл, какое сегодня число.

— Счастливые часов не наблюдают? Ну-ну, ну-ну…

С веселым любопытством взглянув на гостей, отец кашлянул, не найдя больше слов, но вдруг как бы вспомнил об оставленных за раскрытой дверью вещах: — Ой, простите, я сейчас… — и вышел на площадку.

— А мы-ы, — умиленно воскликнула мать, — минуты считали! Так устали, так соскучились!

— Да-а, — подтвердил отец, ввозя на тележке еще один чемодан и с трудом волоча другой рукой какую-то, похоже, книжную, упаковку. — В гостях хорошо, а дома лучше. Истина на все времена. Родная речь, родные лица…

Я помогал матери снять пальто, вешал его на вешалку, и голос отца доходил до меня как сквозь вату в ушах.

— С каждым разом мы все больше убеждаемся: жизнь без Родины не жизнь. — Попутно отставив чемоданы в сторону, он тоже стал раздеваться. — Я не вру, мать? — спросил он с улыбкой, проходя мимо нее к вешалке.

— Да, да, — со вздохом облегчения и радости кивала мать, слегка поправляя перед зеркалом прическу и примеряясь к своим, очевидно, новым серьгам. — Кстати, Вовочка, разве у тебя сегодня нет занятий?

— Нет, — сказал я и опять покраснел.

— А мы считали… Какой сегодня день?

— Четверг. У нас переменилось расписание — перед сессией.

— Ну тем лучше, — сказал отец, — увиделись сразу, отпразднуем вместе с твоими друзьями.

Раздевшись, он тоже заглянул мимоходом в зеркало рядом с матерью, взбил пятерней свои редеющие волосы и, как бы окончательно освобождаясь от последорожной суеты, снова повернулся ко мне.

— Ну здорово, сын… — Широко улыбаясь, взял меня на плечи, оглядел с головы до ног и обратно, как будто сто лет не видел, встряхнул, довольный. — Ты, я вижу, не очень скучаешь без нас, да?.. — И обратился наконец к гостям: — Ну, Женю я знаю. Здравствуй еще раз. — Пожал ему руку. — А с вами, красавица, мы, кажется, не виделись. Сын, познакомь нас, пожалуйста…

И вдруг Травка отделилась от рояля и быстро, ни на кого не глядя, прошла в прихожую, сняла с вешалки свою куртку, встала в свои туфли, нечаянно уронила куртку и сама же, опередив недоумевающую мать, подняла.

— Куда ты? — испуганно спросил я, еще ничего не понимая.

— Извините… — тихо сказала она и, не надевая куртки, быстро открыв и закрыв за собой дверь, вышла.

Черт знает, что такое со мной случилось. Я словно остолбенел, и только через несколько секунд после того, как четко автоматом сработал наш дурацкий замок, щелкнувший задвижкой, очнулся, бросился к двери и забился, задергался, сотрясая всю стену вместе с дверной ручкой, потому что по закону подлости запутался в простейшем механизме замка.

Когда я все-таки прорвался и, задыхаясь от бессилия, выскочил на лестничную клетку, каблуки ее уже стучали в быстром беге далеко внизу, на первом этаже.

Ох, нелепость какая — и то, что она убегала, и то, что я за ней гнался.

Но самое нелепое — я не знал ее имени, а крикнуть по-другому язык не повернулся.

Я онемел от ужаса, досады и отчаянья, рванулся было вниз по лестнице, перемахивая враз по три-четыре ступени, но оступился — шлепанцы сволочные! — схватился инстинктивно за перила, крутанулся по инерции, ударился коленом и бедром о металлические прутья и, оседая задом на ступени, ногами кверху, услышал, как громко скрипнула и громыхнула внизу тяжелая входная дверь.

Ах, шлепанцы… я поискал их глазами: один был рядом, другой скатился, как лыжа, к нижней ступеньки пролета и лежал там подошвой вверх.

Подцепив ногой ближний и подтянувшись на руках, я поднялся, проскакал на одной ноге в шлепанце ко второму, но тот никак не хотел переворачиваться — пришлось нагнуться, перевернуть рукой.

На серый бетон вдруг упали крупные, словно дождевые, капли: оказалось, я молча плакал, не замечая этого, как женщина, а когда заметил, то и вовсе ослабел от жалости к себе.

Я присел на ступеньку, пережидая слезный поток, но горечь обиды, вспухшая в горле, еще долго не таяла, не отпускала.

Бегство — такое внезапное, без объяснений — никак не вмещалось в мой скудный разум, хотя нетрудно было догадаться, что, наверное, она, как чистая душа, испугалась и растерялась от внезапной встречи с предками в нашей ситуации и, заметив и мою такую же растерянность, не захотела обременять меня собой, а я… я дал ей уйти, и это непростительно вдвойне.

Дальше во многом я повел себя глупо и мерзко, как типичный инфантильный переросток.

Просохнув от слез, я решил отыграться на родителях, без вины виноватых.

Испугались перемен в жизни сыночка?

Пожалуйста! Не будем вам мешать!

Но только без вопросов, как и что, — хватит!..

Я был опустошен, как будто выпотрошен: никого не жаль, все безразлично.

Но в голове уже составлялся приблизительный план: прежде всего немедленно уйти из дому, вырваться на улицу, в шум и толчею, в движение, а потом… потом будет видно.

Сначала надо найти Ее, найти и объясниться: я был виноват, конечно, но, может, у нее имелась какая-то другая, более важная причина? — это необходимо выяснить.

Наверху позади меня послышался осторожный цокот дамских каблуков.