Олег Суворов - Моя итальянская возлюбленная

Выйдя сквозь цепь защитников со стороны Рочдельской улицы, я поднялся наверх, прошел мимо парка имени Павлика Морозова и свернул на небольшую улицу, совершенно пустую, если не считать нескольких машин. Озираясь по сторонам и высматривая укромное место, я прошел мимо одной из них, и вдруг какое-то движение в салоне заставило меня обернуться. Это был тот самый темно-синий «Москвич», в котором я приехал сюда, — свет от уличного фонаря ярко заливал его стекла. И в этом безжизненном свете я вдруг увидел нечто такое, от чего у меня перехватило дыхание. Стройная женская нога, обутая в изящную туфельку, с которой свешивались белые трусики, была закинута на мужское плечо и ритмично подрагивала, касаясь обнаженным коленом стекла. Все остальное мне загораживал могучий мужской торс, совершавший мощные колебательные движения, от которых вздрагивал стоявший на тормозах «Москвич». Бурное дыхание и вздохи доносились даже сквозь наглухо закрытые окна. И тут — может быть, мне это только показалось — откуда-то из глубины салона кошачьим блеском сверкнули те озорные женские глаза, которые я сегодня уже видел.

С трудом подавив вздох, я прошел мимо, облегчился и вернулся в толпу, стоявшую перед «Белым домом». Намокший аэростат, на котором колыхались три разноцветных флага, порой спускался настолько низко, что я начинал опасаться, как бы он не плюхнулся мне на голову.

Это была поистине необычная ночь и, по-моему убеждению, не поколебленному и четыре года спустя, она должна войти в историю как антипод другой знаменитой ночи — с 25 на 26 октября 1917 года. Вибрация тревоги раскачивала влажный от слез купол неба, и от этого потрясения еще горше плакали души всех погибших и всех предавших, всех обездоленных и всех обезличенных. Пустоцветным фейерверком вспыхивали и угасали надежды, бесконечные словеса слабо колебали воздух вокруг поскрипывающего колеса фортуны, которое словно бы застыло на месте, не в силах сделать очередной оборот. Каменные истуканы бессильно протягивали руки, пытаясь вцепиться в прошлое, но будущее уже колыхалось на просторе радиостанций всего мира. Густая тишина и гул танковых моторов, нежная улыбка, поцелуй и рев возбужденной толпы — как все это отражалось в зеркалах небес и как эти пугающие всплески звезд отражались в нас! Пространство не позволяло разорвать свой плен, а время не разрешало облегченно вздохнуть, и все же чувство сопричастности тайне становилось неотъемлемым элементом крови, без которого наступало немедленное удушье. Санитарной сиреной гудела труба архангела Гавриила, дьявольские усмешки Воланда еще отражались в московских лужах, но уже шевелилась новая страница истории, запертая в огромном здании партийного архива. И шлюхи делали свое привычное дело, и стукачи; скучали лица президентов и свирепело народное бессилие — и все это вибрировало и рожало, отражаясь в аукционном гонге Луны и медленно рассеиваясь там, где много пыли от метеоритов и человеческих надежд.

А в общем-то все было довольно скучно. Я всю ночь простоял под дождем, чертовски завидуя тому, что происходило в темно-синем «Москвиче». Вернувшись домой, я лег отсыпаться, но где-то во второй половине дня позвонил приятель и сообщил о бегстве членов хунты. На радостях мы снова напились, и я опять завалился спать. Так что не только члены ГКЧП провели эти дни в непрерывным подпитии!

Зато следующий день оказался богат на яркие впечатления. Я отправился в центр к памятнику Дзержинскому.

Какие-то молодцы с помощью тросов уже забрались на плечи унылой бронзовой фигуры и теперь накидывали петлю на самое горло Феликса Эдмундовича, чтобы затем опрокинуть его, привязали трос к старенькой машине из аварийной службы. Все-таки занятно, насколько поучительными оказались для нас те революционные, псевдоисторические фильмы, которыми нас пичкали долгие годы, — благодаря им мы знали, как делаются восстания, — надо обязательно громить здания и крушить памятники, иначе народное торжество будет неполным.

И вот здесь-то, в этой толпе, я вдруг увидел ту девушку, воспоминаниями об автомобильном сексе которой согревался в дождливую историческую ночь. Сначала я увидел ее со спины, но тут же узнал эти невероятно стройные, загорелые, пикантные ножки. Выше колен все было обтянуто голубой джинсовой юбкой, в которую была заправлена белая блузка. На узкие плечи накинута белая шерстяная кофта, путавшая тонкие, светло-русые волосы.

Моя незнакомка медленно продвигалась через толпу, заходя то с одной, то с другой стороны обреченного памятника. Я двигался параллельно, стараясь не упустить ее из виду. Внезапно она повернулась и пошла прямо на меня. А ведь глаза у нее зеленые, как у кошки!

Я преградил ей путь и, покачивая фотоаппаратом, спросил:

— А не сфотографировать ли вас на фоне этого идола, пока он еще существует?

Она усмехнулась и качнула головой:

— Не стоит.

— Вы меня узнаете?

— Узнаю.

В этот момент толпа разразилась аплодисментами — какой-то полуголый юноша, изображая из себя голубя, уселся на самую голову Дзержинского.

Девушка обошла меня и двинулась дальше, но я уже не отставал.

— Как вас зовут?

— Лена.

— Меня — Олег.

— Очень приятно.

— Мне тоже. А где ваш друг?

Ответ был неожиданным:

— Это не друг, а муж, и сейчас он уехал по делам.

— Неужели муж? — изумился я.

— А что вас так удивляет?

— Вы вели себя как любовники.

Видимо, она поняла мой намек, ибо опустила глаза и смущенно усмехнулась. Впрочем, женщины столь умело изображают смущение, что в его искренности всегда приходится сомневаться. Не знаю, о чем в этот момент подумала она, но я вдруг отчетливо вспомнил белые трусики, свисавшие с левой ноги, и обнаженное колено, вздрагивавшее в такт мужскому напору.

Кстати, в процессе дальнейшего разговора — а мы уже не расставались до самого вечера — я попытался выяснить это пикантное обстоятельство: зачем было покидать супружескую постель и ехать трахаться к «Белому дому»? После полученного ответа, я невольно почувствовал уважение к ее мужу:

— Он сказал, что его очень возбуждает чувство опасности.

Впрочем, иных причин для уважения не оказалось, как я и думал, тот оказался достаточно грубой, примитивной скотиной, и они постоянно жили на грани развода. Замужество Лены объяснялось самой классической причиной, объединяющей всех провинциальных девушек, — страстным желанием жить в столице. Она родилась в Мичуринске, в восемнадцать лет вышла замуж и, переехав в Москву, закончила здесь математический факультет пединститута. Сейчас учится там же, в заочной аспирантуре, и работает на какой-то кафедре.

Не прошло и трех часов, как мягкое, насмешливое остроумие все понимающей женщины покорило меня окончательно. Мы так и не дождались снова Дзержинского. Я поехал ее провожать, и расстались мы в девять часов вечера у подъезда ее дома. Первый поцелуй был довольно сдержан — не разжимая губ и не более пяти секунд. Но все равно — я был в восторге, тем более, что она обещала позвонить завтра, как только муж уедет в командировку.