Монго Макколам - Путешествие в любовь

Она опустилась в шезлонг. Последовать за ней сюда он не осмелится. Глубоко вздохнув, она рассмеялась. Откуда этот нелепый страх? Чего она боится? Того, что он опять будет задавать вопросы… Зачем ему спрашивать ее о том, о чем она не хочет говорить? Но все шло к тому, что вопросов не миновать. Она вспомнила, как утром он бродил за ее спиной, словно вил в неподвижном воздухе паутину, привязывавшую ее к шезлонгу, дереву, саду…

Где он сейчас? Она украдкой оглянулась. Доктор стоял среди маков на полпути к ней и, глядя на нее, улыбался. Медлительный, безжалостный, неотвратимый… Она отвернулась и стала ждать его приближения, как ребенок в темной комнате, услышав шаги, ждет, когда откроют дверь.

— Могу я посидеть здесь немного?

Чувствуя себя беспомощной жертвой, она еще больше вжалась в шезлонг и тихо ответила:

— Если хотите.

«Агония», — подумал доктор Лернер, садясь на землю. Агония на фоне зачарованного ландшафта. Она страдает, для нее это агония… Он поднял прутик и стал царапать им землю.

— Каким огромным кажется все, на чем сосредоточиваешь внимание, — заметил он.

— Действительно, — холодно ответила она. — Как бы вам понравилось быть муравьем или кем-то еще более крошечным?

Прутик прочертил четыре линии, выходящие из одной точки. «Паук, — подумала она, — или цветок». Детский рисунок цветка… Память ее вернулась в «Холтон», к резному орнаменту на парте.

— Что это? — робко спросила она.

— Чудовище взрослых. Распадающийся атом.

Элизабет снова почувствовала наползающий страх.

— Почему вы все время говорите об атоме? — воскликнула она. — Утром в саду и сейчас… Это…

Внезапная мысль потрясла ее: это Ян, это почти тот глупый крестик, которым он подписывает свои телеграммы. Она снова бросила взгляд на дорогу — на ней не было никакого движения.

Доктор Лернер молча дорисовал атомный взрыв, и на земле не осталось ничего, кроме крошечных гор и бездн, посреди которых извивался дождевой червяк.

Она вспомнила смех, донесшийся до нее прошлой ночью, и разговор за ленчем.

— Вы действительно их загипнотизировали? — неожиданно для самой себя спросила она.

Скажи он «да» или «нет», ее презрительное отношение к «подопытным» все равно бы не изменилось, но он ответил иначе:

— Мозг можно заставить делать лишь то, что в нем и так заложено.

«А он умен», — нехотя признала она. И вдруг почувствовала облегчение. Надо внушить Яну желание приехать. И тогда он примчится сюда, слезет с мотоцикла, повернется к ней и крикнет: «Привет, Лиз!». Да, именно так. А если он сделает что-то другое или не произнесет одного из этих двух слов, случится нечто ужасное. Все пойдет не так, мечты не сбудутся… Но он должен, должен приехать. А потом… Ее мысли устремились в будущее: жизнь вместе, кровать, диван, трава, вместе, одни, поляна, Курраджонг… Курраджонг? Но и в «Горном отдыхе» наверняка найдется поляна. Ее глаза обежали поросшие лесом холмы. На ветку эвкалипта прямо над ее головой села птичка и просвистела что-то вроде: «Чистое счастье! Чистое счастье!» Элизабет нервно рассмеялась, и по ее щекам покатились слезы.

Доктор Лернер поднял на нее глаза и кивнул, словно она только что в чем-то призналась. Он напомнил ей их семейного доктора Гарри. Тот тоже всегда с мудрым видом кивал, всегда знал заранее, что ему скажут. И никогда не принимал сказанного всерьез. Что вообще могут врачи? Что они могут сделать с ЭТИМ? Вот один из них сидит рядом и умно кивает.

— Зачем вообще нужны доктора? — воскликнула она. — Что вы можете?

— Я не настоящий доктор, — спокойно возразил он. — Видите ли, наука…

— Я не знаю ни одного настоящего доктора, — резко перебила его она.

Он только пожал плечами, и ее охватило яростное желание шокировать, испытать его. Выпрямившись в шезлонге, Элизабет зло посмотрела на доктора Лернера. Слово, готовое слететь с ее уст, было настолько чудовищным, что им следовало не пугать, а бить наотмашь. Услышав его, он вскочит и убежит. Все человечество сбежит, оставит ее одну… Но ей не хотелось, чтобы он уходил.

— У меня туберкулез, — отчеканила она, вызывающе глядя ему прямо в глаза.

Глаза опустились. Убежит или не убежит?

Он наблюдал за суетой муравьев. Слышал ли он ее?

— Большинство людей приходит в ужас, — насмешливо добавила она.

Уйдет или нет?

— Я знаю.

Ей стало не по себе.

— Откуда?

Он повел головой в сторону отдельного побеленного коттеджа, как бы включив в этот жест и шезлонг, и ежедневный стакан молока, и вообще всю ее жизнь в «Горном отдыхе».

— Нетрудно было догадаться.

— И вы не боитесь?

— Нет, — почти рассеянно ответил он, провожая глазами маленькую группу, направляющуюся к церкви.

— Миссис Дейли пришла бы в ужас.

— Она охотно придет в ужас от чего угодно, — пожал он плечами. — Для нее это хоть какое-то разнообразие.

Испытывая одновременно легкую досаду и облегчение, Элизабет сказала:

— Вы отнеслись к ЭТОМУ очень спокойно. Наверное, я должна быть вам благодарна.

— Вам следовало бы быть благодарной за то, что вы уже почти поправились.

Он вовсе не поучал ее, и она поняла это. И он был прав. Она и в самом деле должна быть благодарна за то, что уже не чувствует себя смертельно усталой от бесконечного спора с Яном по поводу ее денег, от того вечера, того жуткого мгновения, когда в ее жизнь вошло ЭТО.

Доктор Лернер не знал, да и не мог знать всего ужаса, беспощадности той минуты. Ее широко открытые глаза видели сейчас не деревню и окружающие ее холмы, а парадное крыльцо своего дома, сверкающее в свете лампы лакированным деревом. Они пожелали друг другу спокойной ночи, и ей показалось, что эта сцена обречена повторяться вечно. Ее сердце пробудилось, началось ее путешествие — движение по краю пропасти к однообразной жизни, в котором она, борясь с собственной гордостью, была не в состоянии идти дальше. Они просто стояли перед дверью и произносили строки своих ролей.

— Хорошо, Лиз, — устало сказал Ян, — я попытаюсь взглянуть на это твоими глазами.

— Попытайся, — так же устало ответила она.

И на этом сцена должна была закончиться, чтобы повториться завтра, послезавтра… Ему оставалось сказать: «Ну, спокойной ночи», обнять ее и поцеловать, а ей — прошептать: «О, мой дорогой…» Потом он должен был взять у нее ключ и отпереть дверь, а она — войти, запереть дверь и отправиться делить подушку со своим горем. Он же должен был удалиться в ночь, унося свое сердце и голову, которые она уже устала пытаться понять.

И он сказал свое «ну» и хотел было обнять ее, когда на нее напал кашель. Она кашляла и кашляла, и не могла остановиться. «Платок!» — выдохнула она и согнулась, раздираемая кашлем. Когда приступ прошел, и она отняла ото рта платок, на нем была кровь.