Всеволод Шипунский - Камчатский Декамерон (СИ)

Тут надо сказать, что был я не по возрасту наивен в этом деле. Да и какой у меня был по женской части опыт? Так, раз, два — и обчёлся… Как-то всё было не досуг: армия, учёба, потом Камчатка… Какие-то юношеские амбиции, какие-то «правила» отношений с женщинами, чисто книжные… Глупость, смех, да и только! Хоть и не на много, но Ира была постарше меня: ей было немного «после», а мне — «до» тридцати. Но в смысле реального жизненного опыта мы были как мать и дитя, ей богу.

«Слушай, ну так нельзя! — сердилась она. — Я для тебя вся открыта, а к тебе не прикоснись!..» И притворно надувала губы: «Ну почему тебе можно, а мне нельзя? Где же справедливость?..» Мне ничего не оставалось, как признать её правоту и обещать ей не препятствовать и не дёргаться, «как будто тебя хотят кастрировать». Я снова ощутил её прикосновение, как бы проверяющее мою упругость — я уже стал к ним привыкать. Но затем она неожиданно оттянула резинку моего спортивного костюма и — какой кошмар! — извлекла этот мой стыдный, нелепо торчащий, в пучках волос орган на свет божий! Я судорожно вцепился в резинку штанов, но она уже держала в руках эту штуку, с улыбкой её оглаживала, а потом — о, ужас! — опустилась на корточки и стала её (или его?) рассматривать! Для меня это был почти шок. Секс — это нормально, но тут другое… Стыд обнажения, сидящий в порах; страшное «табу», вбитое с младенчества.

* * *

Прибежали в избу дети…

А. С. Пушкин

…Жаркий день, лето, мы живём на даче, или в частном доме, у бабушки. Двор, заросший огромными густыми кустами, много выше меня — это сирень, она не колючая, а дальше ещё сад, там абрикосы, черешня и малинник, огромные заросли, но туда нельзя, можно ободраться. Всё это вместе для меня безграничный мир, джунгли, где можно затеряться навсегда — пока не найдёт бабушка. Соседская девочка пришла ко мне; у неё голубое платьице и два банта над ушами; она мне нравится, но я не подаю вида. Мы уже наигрались, наелись черешни, набегались по двору и по саду, и теперь забрались в самые заросли сирени, как можно глубже, чтоб никто не увидел, потому что я попросил её ПОКАЗАТЬ… Дело в том, что когда она в саду присела и писала под деревом, мне показалось, что ТАМ у неё ничего нет. Может ли такое быть?!.. Моя подруга демонстрирует всё охотно и добросовестно: трусы спущены ниже колен, платьице поднято до подбородка. «Видишь?.. Ничего нет» — она уже знает, раньше меня, что девочкам ЭТО не нужно. Поражённый до глубины души, я стою на четвереньках, заглядывая снизу: абсолютно ничего! только какие-то складки… Вставив голову между её ногами, я во все глаза смотрю вверх, на эти пухлые складки, которые меня всё больше интересуют: наверное, они такие мягкие! И вот… я уже протягиваю руку, чтобы коснуться этих милых припухлостей, но… неожиданно над нашими головами, над нашими райскими кущами, где мы вкушаем от древа познания, раздаётся Глас Божий: «Ах, безобразники! Куда забрались! Чем занимаются!! Ай, как стыдно!!» И действительно, вдруг становится как-то дико, невообразимо стыдно, кровь бросается в лицо, в голову, ноги срываются с места и меня несёт незнамо куда, через кусты, через малину, где я обдираю руки, рву рубашку и только где-то за дощатым туалетом, у самого забора замираю в ужасе, слушая вдалеке плач моей подруги и гневные речи её бабушки, за ней пришедшей.

* * *

…«Ну чего же ты боишься, дурачок? — ворковала Ирка, поглаживая петушка и наблюдая, как он дёргается. — Меня-то чего стесняться?» Я стоял перед ней, как на медосмотре у хирурга, вцепившись в штаны и сжав зубы. «Не волнуйся, — успокаивает она. — Он у тебя вполне ничего…» — и неожиданно чмокает его, прижимая к животу. ТАКОЙ поцелуй у меня тоже впервые, но Ира не даёт мне на этом сосредоточиться. «Ну, ладно, — решительно поднимается она. — Мне-то ещё обед готовить!..» — и берёт меня за руку, чтобы… чтобы отвести этого закомплексованного идиота в комнату и сделать с ним сами знаете что, причём "скоренько".

Несмотря на всю бестолковость этого типа, долго уговаривать его не пришлось. Но сначала небольшой ритуал: я включаю магнитофон, а точнее — магнитофонную приставку (?) и ставлю бобину с югославской эстрадой…

* * *

…Угрюмый, тусклый огнь желанья.

Ф. Тютчев

Дело в том, что первая наша близость протекала под пение югославских звёзд Караклавич и Марьяновича. Сейчас-то их мало кто помнит, но тогда это был «писк». Когда Марьянович пел на русском языке, то так чудовищно переставлял ударения, что поначалу вы пребывали в полной уверенности, что поёт он, точно, на каком-то славянском наречии, но уж никак не на русском! Но, вслушиваясь, вы начинали его потихоньку «переводить», а потом и понимать в целом. Это было похоже на быстрое освоение иностранного языка и внушало уверенность в недюжинности собственных способностей.

…Мы покачивались в танце. Я придерживал её за спину, стараясь делать это корректно, чтобы она, не дай бог, не заподозрила меня в поползновениях. Она, чуть отклоняясь назад, прижималась бюстом, с любопытством оглядывая мою убогую обстановку (жил я в то время эдаким анахоретом, ни мало не заботясь о материальном). Мы уже выпили вина, поболтали о том, о сём; она сообщила, что муж её неожиданно стал студентом и сейчас уехал на сессию, а я предложил потанцевать… В одной песне всё повторялись слова, похожие на русское "Ноги босы". Я тут же подхватывал эти "ноги босы", а опьяневшая Ирина Васильевна хохотала, как ненормальная: ей эта фраза казалась и смешной, и неприличной, а может — смешной до неприличия…

Ах, Ирина! Как по-кошачьи ленива ты была, когда я впервые снимал с тебя одежду! «Мой милый, — говорила ты томно, на "вы". — Если уж вам взбрело в голову меня раздеть, то делайте это нежнее!» О, как я старался, достигая неслыханных степеней нежности в расстёгивании пуговиц, крючков, в вынимании рук из рукавов, а уж торжественный процесс доставания из своих "ложементов" этих весомых, объёмных округлостей, которые не помещались в ладонях!.. Ничего подобного в руках я не держал; пара сокурсниц студенческой поры предъявляли мне свои маленькие нежные бутоны, но ЭТО было совсем другое… Это было похоже на маму… а я, маленький, мну ручонками эти упругости… молодая моя мама смотрит на меня, улыбаясь… нет, это Ирина… сквозь пальцы продавливаются плотные тёмные вишни… я присасываюсь то к одной из них, то к другой… типичный комплекс Эдипа, но молока мне не добыть… «Легче, легче, — с улыбкой просит Ирина, и комично озвучивает то, что, видимо, написано у меня на лице. — Ах, неужели всё это моё??»

…Как возлежала ты на моей узкой койке, абсолютно голая, с грацией Данаи оперев голову на локоть и скрестив вытянутые ноги! Каким горячим было твоё тело, которое я, стоя над ним в какой-то нелепой позе, оглаживал и обцеловывал! "Снимать с меня больше нечего, милый… Ты видишь всё. Ты доволен? Не будет ли ещё каких пожеланий?" — она просто веселилась, но для меня это звучало насмешкой над моей неопытностью, и это было невыносимо. "Будут! — резко отвечал я сквозь зубы. — Раздвинь ноги!". "О-о! какое нескромное жела…" — начала было она, но я мрачно глянул на неё и решительно расстёгивая ремень, коротко бросил: "Помолчи!" Она в удивлении замолкла; ноги её дернулись, чтобы разойтись, но остановились в нерешительности.