Георгий Марчик - Первая и единственная

— За что он тебя обозвал?

— Вообще-то за дело. Но, сама понимаешь, такое словцо попало в самое больное место. Вот я и взвился. Получилось так. Я пришел на работу в плохом настроении. Мы делали бортшаги на экспорт — это такое приспособление для расточки цилиндров. Для себя мы делаем левую нарезку, а на экспорт надо было правую. Я перепутал, мастер на меня наорал, сорвался, ну а я ему врезал, чтобы не оскорблял.

— Вот видишь, — Валя вздохнула. — Ну ладно, мы пришли, сейчас начнем.

— А как у тебя?

— У меня все нормально. Я довольна. Давай на всякий случай поставим палатку. Бели задержимся, заночуем здесь. — Она поправила рукой ржаную прядь волос, выбившуюся из-под косынки и совсем по-домашнему улыбнулась.

Ну, как я мог потерять ее на столько лет? Ума не приложу. Ведь это не просто Валя — симпатичная в общем-то девушка со вздернутым носом на круглом лице, с нежной розового цвета спелого персика кожей, на которой разбросаны редкие веснушки, и внимательными глазами цвета темного янтаря. Она — часть меня самого.

Удивительно даже, как я раньше этого не понимал. Опять этот сентиментальный хлюпик вылез вперед и во все глаза уставился на Валю. Она сразу это заметила:

— Ну, что ты на меня так смотришь?

— Ого, — я засмеялся, — да ты смущаешься. А я считал, что после отсидки на мне стоит что-то вроде клейма. Мол, не для порядочных девушек. Значит, еще не все потеряно. Да, Валечка?

— Я сказала тебе, Гена, перестань. Иначе я тебя отправлю отсюда. Слышишь? Или сама уйду. Вечером поговорим. А сейчас за работу.

Мы снова были теми же одноклассниками, что и раньше. Только как бы поменялись местами. Не она на меня, а я на нее теперь смотрел с восхищением. А ведь раньше такие девушки у меня не котировались. Большой прогресс Слишком скромна, не модно одета, не здесь, конечно, в лесу, какая в лесу мода? Говорит просто, держится без ужимок, естественно, без кокетства. Сама простота.

Удивительно хорошо в прогретом солнцем летнем лесу. Все охвачено негой и покоем. В чистом, смолистом воздухе журчат голоса птиц. Замерли, словно впаянные в небо, великаны-сосны. На зеленых полянах над цветами кружат какие-то пчелки и бабочки, легкими стайками вьются мошки. Благодать.

Мы сидели у холодного прозрачного ручья, бегущего сквозь коричнево-зеленую мшистую постель, обедали какой-то баландой, сваренной из пшена и тушенки, которая показалась нам удивительно вкусной. Доставали по очереди из алюминиевого в темных разводах копоти котелка ложками этот дымящийся варево-суп, кашу не кашу, и оба то и дело смеялись.

После обеда Валя помыла посуду и тут случилось одно небольшое происшествие. Она споткнулась о камень, упала и сучком какой-то коряги сильно поцарапала ногу выше колена. На ней, к счастью, были джинсы, заправленные в сапоги, — в чем же еще ходить в лесу? — они несколько смягчили силу удара, иначе дело могло закончиться значительно хуже. Валя упала, потом свернувшись калачиком, прижала колени к груди. Я бросился к ней. Брючина была пропорота и потемнела от крови. Признаться мы оба испугались. Валя побледнела и на лице ее выступила испарина.

— Очень больно? — спросил я, помогая ей стаскивать брючину. Ее кожа была сухая, тонкая, шелковистая на ощупь.

— Да нет, вроде не очень, — проговорила Валя и облизнула языком верхнюю губу, на которой мелкими бисеринками блестел пот. — Только печет.

К счастью, царапина была хоть и большой, но не слишком глубокой. Мы промыли ее водой, обработали йодом и перебинтовали ногу. Аптечка у нас имелась. И вот тут-то, когда все было закончено, медикаменты убраны, а Валя, вытянув свои ноги, уселась на свою куртку, я вдруг поддался безотчетному порыву, опустился перед ней на колени и стал целовать ее колени. Не буду лукавить — порыв был не совсем безотчетный — меня поразила красота ее ног, а к этому примешалось еще что-то, не могу точно объяснить что, но только не желание обладать ею. Могу в этом поклясться.

Валя некоторое время сидела неподвижно, потом тихонько, как-то нерешительно стала отталкивать меня руками.

— Ну, что ты? Что ты? Перестань.

Потом она обхватила мою голову и прижала к своей груди.

Так, не двигаясь, мы сидели довольно долго, и я слышал, как часто и гулко бьется ее сердце.

Нет, я нисколько не изменился после этого. Остался таким же шалопаем. Иронизировал над собой. Видишь, мол, стоило зазеваться, как вперед выскочил твой двойник мямля и сразу на колени. Ах, какой же он, право, чувствительный, какой нежный.

Тьфу!

Но это было не вполне искренне. А если вполне искренне, то я был в смятении. Батюшки, что же это со мной происходит?

Ближе к вечеру как-то незаметно наползли тучи. Лес встревожено зашумел, замахал ветками. Близилась гроза. Мы едва успели укрыться в нашей двуспальной палатке. Дождь хлестанул тяжелыми крупными каплями, напористо; яростно. Мы едва успели с веселым смехом залезть внутрь. Вначале молча слушали неистовую чечетку дождя на скатах палатки. Потом стали вспоминать школу.

— Помнишь, как физичка выгнала тебя из класса? — спросила Валя.

— Все шумели, спорили, когда она вошла, просто не заметили ее, а выгнала она меня одного.

— Вот это как раз и заело ее, что не заметили. Она взорвалась, стала кричать: «Скоты! Идиоты!» А ты побледнел, поднялся и отчетливо так сказал: «Почему вы нас оскорбляете?» Она сразу: «Немедленно вон и больше на мои уроки не являйся». Ты вышел, а за тобой вышли остальные.

— А вот за это меня чуть не исключили. Все вспомнили, требовали, чтобы я извинился. А я говорю: «За что же я должен извиняться? Я ее не оскорблял. Я только задал вопрос».

— А помнишь Люду Орешину? Как она была в тебя влюблена? Уроки перестала учить. Ходила бледная, осунувшаяся. Девчонки посоветовали ей объясниться с тобой. Она написала тебе письмо. Ты ответил. Но вот что, она никому не сказала. Зато с тех пор ее как подменили. Снова стала сама собой. Что же такое магическое ты ей написал?

— А ничего особенного, — я засмеялся. Какая все-таки сладость, эти школьные воспоминания. — Я написал всего одно слово. Прямо на ее послании. Дура. И вернул его.

— Вот видишь, какой ты жестокий.

— Причем здесь жестокий? Просто она была весьма нелепа вместе со своей выдуманной любовью. Пусть еще скажет спасибо, что я не высмеял ее при всех.

— Это было бы зря, — серьезно сказала Валя. — Она была очень впечатлительной девочкой. И могла даже из-за этого покончить с собой.

— Из-за такой глупости кончать с собой. А покончила бы, так одной дурой на свете стало бы меньше.

— Ты по-прежнему не веришь в любовь? — спросила Валя. — Вот и вчера, когда все говорили об этом, ты промолчал.

— Почему же не верю? Верю. Только очень уж затрепали это слово. Сидишь в кафе или баре, только и слышишь: «Любовь, любовь…» И по радио, и из магнитофонов прямо надрываются все кому не лень: «Любовь». Даже сам смысл этого слова изменился, теперь оно значит что-то вроде секслюбви. В такую любовь я не верю, мне она не нужна. Я читал одного писателя, что пора придумать для любви другое слово и разрешить употреблять его только раз в жи зни. Это было бы правильно.