Георгий Марчик - Прекрасная папиросница

— Я не помешал вашим глубокомысленным занятиям? — душевно спросил участковый. Своей предупредительностью он стремился произвести впечатление интеллигентного человека.

— Нисколько! — заверил его писатель. — Напротив. Для меня нет ничего более важного, чем найти одну свою знакомую — прекрасную папиросницу. Может быть, мне повезет, и я встречу ее. Я однажды видел ее и с тех пор мое воображение целиком занято ею. Но она как в воду канула. Я не должен был тогда уходить от нее. К сожалению, я не сразу осознал, что она значит для меня.

— Так бывает, — подтвердил участковый сочувственно. — Мне не раз говорили те, кого я по долгу службы вылавливал и передавал в крепкие и честные руки правосудия, что если бы они заранее знали, чем все кончится, они бы никогда не сделали того, что сделали. Но исправить уже ничего нельзя.

— Это совсем не то, — с грустью сказал писатель. — Это совсем другое. Прекрасная папиросница — моя мечта. Она стала для меня всем, чем только может стать женщина для мужчины.

После этих, наполненных глубоким чувством, знаменательных слов участковый с некоторым сомнением посмотрел на писателя, но деликатно промолчал. Прямодушный страж порядка в отличие от романтика-писателя был реалистом, однако же демократично ничего не имел против, если взгляды кого-либо из живущих на территории его участка отличались от его собственных.

— Кстати, — сказал писатель, чтобы скрасить путь к гостинице и ресторану, где обычно гужевались ночные папиросницы. — Как продвигается ваше хобби?

Участковый, как это было известно писателю, большой поклонник хатха-йоги осваивал фигурное зажигание спичек с отставлением в сторону мизинца при одновременном поднимании правой ноги.

— Отлично, — потеплевшим голосом сообщил бодро шагающий в темноте прямо по лужам участковый, — еще немного и я смогу делать это синхронно. А вот и гостиница. Ныряем внутрь и прежде всего осваиваемся с обстановкой. — Он потянул на себя за медную ручку массивную дверь и подъезд проглотил их, как букашек.

Внутри был обширный вестибюль с серомраморным полом, лепным высоким потолком, который подпирало несколько круглых мраморных колонн. Вся стена напротив входной двери почти сплошь была задрапирована огромными зеркалами. У гардероба буднично одевалось несколько мужчин и женщин.

Какой-то тип прямо посреди вестибюля поставил большое ведро с букетами алых гвоздик, а его напарница прошла в ресторан и громко оповестила всех сидящих там посетителей об этом радостном событии: „Каждый джентльмен может подарить своей даме букет цветов!" Заботливые и влюбленные кавалеры потянулись в вестибюль. Никто не хотел отстать от соседей, и вскоре почти каждый столик был обеспечен красивым букетом цветов. О цене умолчим — кто же считает в ресторане деньги?!

Писатель стоял небрежно, как иностранец, прислонясь плечом к круглой мраморной колонне и тихонько напевал свой любимый романс: „О, Марианна, сладко спишь ты, Марианна, мне жаль будить тебя, я стану ждать…" Участковый цепко держал под прицелом своего наметанного взгляда весь вестибюль. Однако пока ничего из ряда вон выходящего не происходило. Какие-то подвыпившие дамы и джентльмены нарочито твердой или расхлябанной походкой время от времени направлялись в свои туалеты, расположенные в разных углах вестибюля. Какие-то сомнительные и не вполне ясные типы сшивались с видом завсегдатаев по помещению, подходили к участковому, перебрасывались с ним не совсем понятными репликами и уходили.

— Наши люди, — со значением подмигнув, пояснил участковый. — Полковники.

— Ясно, — сказал писатель. Ему действительно было ясно, что видимого вреда эти люди не приносят, о пользе же он, конечно, в виду особой секретности этих персон не знал.

Писатель — не лишенный наблюдательности — отметил про себя, что никто здесь не хочет сознавать своего ничтожества и временного существования на земле. Каждый ведет себя так, словно он бессмертен. Даже какой-то приезжий, плюгаво одетый тип, ночующий из-за нехватки мест в кабине своей машины, и тот прохаживался вокруг с надменным видом наследного принца.

Этого типа подозвал участковый и поинтересовался, на каком основании он фланирует по вестибюлю. Тот охотно пояснил, что в гостинице мест нет, а ему скучно целую ночь коротать одному в неуютной кабине грузовика.

— Интересуетесь побеседовать? — спросил участковый писателя.

Писатель с незначительным интересом посмотрел на жилистую шею одинокого фланера. Тот воспринял это, как знак согласил завязать знакомство и сказал пренебрежительно:

— Есть в бабах что-то паразитическое.

Писатель покачал головой — он всегда помнил о прекрасной папироснице — ведь она тоже женщина и сказал:

— Вы слишком обобщаете, голубчик. Это, как правило, до добра не доводит. К тому же я не выношу скорбного запаха сивухи. Так что, извините, нам не о чем говорить — мы находимся на разных полюсах понимания основных ценностей человеческого бытия.

Участковый коротко, но выразительно сказал фланеру: „Сгинь!" И он тотчас сгинул, так как уважал твердое слово и милицейскую форму.

Время близилось к полночи, а они были пока еще так же далеки от своей цели, как и час назад, когда только пришли сюда. Из зала то и дело выпархивали очень даже симпатичные, со вкусом одетые молодые особы, надевали роскошные шубы или модно сшитые пальто и в сопровождении отдельных, чрезвычайно внимательных к ним лиц мужского пола покидали ресторан.

— Это не они? — спросил соскучившийся писатель, кивком указав на очередную порцию молодых дам.

— Они, — подтвердил участковый. — Но не те, что нам нужны.

Когда выпорхнула очередная партия красоток, писатель нетерпеливо поставил вопрос ребром:

— Папиросницы?

— Да, — не моргнув глазом подтвердил участковый, — но не наши. Они с мужьями.

„С мужьями?" — про себя удивился писатель, но вслух ничего не сказал. Дожив до зрелых лет, он не переставал удивляться, как много на свете удивительного и необычного. „Не могут же быть папиросницами все женщины, которые приходят в ресторан, — продолжал размышлять он. — Не слишком ли их много для одного ресторана? Это было бы нелогично. Впрочем, еще Шекспир в „Гамлете" отмечал, что на свете много такого, чего не знают даже мудрецы.

Писатель устал. Непроизвольно он все сильнее подпирал плечом мраморный столб, у которого стоял, и с сожалением думал, что еще один вечер жизни потерян безвозвратно и без пользы для отечества и себя лично. С холодным сердцем он наблюдал за тщеславной суетой разгоряченных людей толпящихся у гардероба. „Как много значения придают люди виду тряпок, размышлял он, и шкур убитых животных надетых на себя. Сколько неразумных поступков совершают они ради них."