Тамара Кандала - Как вам живется в Париже

В этот момент вернулась Ника.

— Здравствуй, Ксения, — сказала она войдя и протягивая ей руку.

— Будь ты проклята! — бросила ей Ксения в ответ и, толкнув её плечом, выскочила, хлопнув дверью.

Потом как-то Арсений сказал мне, что он всегда знал, что Ксения умела любить людей выборочно, то есть любить в ком-то только то, что её в нём устраивало. Что она могла быть мелочно-несправедлива, но и жертвенно-великодушна одновременно. Но никогда он не мог заподозрить в ней способность на такую цельную слепую ненависть.

Когда мой муж собрался идти на приём к Робину, я попросила его «очень осторожно» попробовать заговорить с ним о Нике, чтобы понять, в каком он находится состоянии «души и тела» (моё вечное проклятое литературное любопытство к живым людям). Муж просил на него особо не рассчитывать, так как он в этих вопросах крайне неловок, да и вообще… «нечего лезть людям в душу».

Вернулся он расстроенный. Сказал, что Робин был как всегда безукоризнен как врач, исключительно приветлив и доброжелателен, ровно до того момента, пока «я, как медведь, не наступил ему на больное место, спросив, как у них дела с Никой». Он тут же ушёл в себя, отгородился холодной вежливой улыбкой и сухо сказал, что они расстались.

Я вспомнила, как Ника однажды поделилась со мной, что завидует собственному мужу, который, считая что в его профессии это необходимо, обучился гипнозу и самогипнозу, чтобы уметь в нужных случаях снять стресс у больного и у себя. Таким образом, он умел оставаться спокойным и контролировать себя в самых сложных ситуациях.

— Это не значит, что он ничего не чувствует, — уточнила она, — маятник откачивается потом в другую сторону с удвоенной силой. Но это происходит уже без свидетелей.

Однако свидетель этому всё-таки нашёлся — Ксения и тут превзошла самоё себя.

С ней творилось нечто не поддающееся никакому объяснению. Я думаю, что она и сама не подозревала в себе такой экстремальности чувств. Ненависть разрывала ей душу. Она достигла в ней такого накала, что превратилась в чувство почти экзистенциальное. Попытаться объяснить себе происхождение этой зоологической ненависти она не желала. Да и вряд ли смогла бы. Для этого нужно было рыться в глубинах подсознания, искать истоки в каких-то других, близких и далёких, событиях и, наконец, найти в себе мужество быть честной самой с собой. Она этого явно не желала. Смерч ненависти закрутил её и понёс, кувыркая, как былинку. На неё не действовали никакие резоны, достучаться до неё было невозможно.

— Может, ты просто ревнуешь? — предположила я. — Обычная бабская ревность к сопернице. Потому что ты почему-то видишь в Нике соперницу, вместо того, чтобы видеть в ней женщину, которая сумела сделать счастливым твоего сына.

— Ревность? Ты сошла с ума! Не может же львица ревновать к мухе! — был ответ.

Она изменилась даже внешне за эти несколько месяцев — черты лица у неё заострились, под глазами появились тёмные круги (что делает таинственным мужчину и невероятно старит женщину). Она даже разучилась улыбаться, это вечно смеющаяся, иронизирующая над всем и всеми, ничего не принимающая близко к сердцу, роскошная Ксенька. Вместо бывшей ослепительной улыбки на пол-лица у неё появился какой-то лисий оскал.

Говорить отныне она была способна только на одну тему, ничего другое её больше не интересовало.

У меня было ощущение, что над ней проводят чудовищный эксперимент, чтобы пронаблюдать, как человек превращается в монстра.

Арсений полностью отстранил её от своей жизни, сказав, что ему не интересны ни её шантаж, ни приступы материнской любви.

Однажды она устроила мне Большую истерику, приближающуюся к «десятке» по моей шкале. Я пыталась реагировать, по очереди, всеми известными мне способами, но всё было бесполезно. Мне не удалось даже выудить из неё, что, на этот раз, послужило поводом. (Попробуйте добиться у закатившего истерику, что случилось — он выкрикнет вам в ответ всё, что угодно, только не истинную причину.) Она довела себя на моих глазах до ужасного состояния и пригрозила, что если я вызову «скорую», они «просто не успеют доехать». Согласна она была только на звонок Арсению, что, как я поняла, и было целью всего представления.

Я позвонила.

— Послушай, — сказала я, — я не знаю что делать. Она близка к безумию.

— Не надо поэтизировать перебои психического аппарата, — спокойно ответил он. — У неё агрессивно-депрессивный синдром, вызванный банальной ревностью. Оставь её одну. А если ты действительно за неё боишься, вызови «скорую», когда ты будешь уже на улице. Мне больше по этому поводу, пожалуйста, не звони. В любом случае мы с Никой уезжаем. Я надеюсь, что отсутствие раздражителя поможет ей успокоиться.

Как бы не так! Потеряв из поля зрения объект своей ненависти, её, раскрученная с бешеной силой праща отрицательной энергии, сорвалась и полетела в другую сторону. В сторону Робина. Она почему-то решила, что они «должны объединиться в несчастье» и действовать вместе.

Никин домашний телефон Ксения, конечно, знала. Она настойчиво звонила несколько дней, пока не попала на Робина.

Вырвав у него разрешение прийти «по очень важному и неотложному делу», она тщательно, до малейших деталей, продумала свой внешний вид, долго подбирала соответствующие случаю духи и, особенно, нижнее бельё.

В назначенный вечер она явилась к нему полная решимости… сама не зная толком, к чему.

Робин спокойно выслушал её сумбурную обвинительную речь против Ники, предложил выпить, на что она, к сожалению, согласилась. Он, по её просьбе, налил ей хорошую порцию виски, при этом оставив свой стакан демонстративно пустым. Потом он вежливо, тоном врача, разговаривающего с пациентом, поинтересовался, чего именно она от него хочет.

— Нам нужно их разлучить! Во что бы то ни стало! И ты должен вести себя как мужчина, а не как… — договорить он ей не дал.

— А я и пытаюсь вести себя как мужчина, — холодно сказал он, — то есть, в отличие от вас, достойно.

Здесь, видимо, кровь и хорошая доза виски бросилась моей подруге в голову, и она решила прибегнуть к последнему средству, а именно соблазнить его.

Это было роковой ошибкой.

Она расхохоталась своим русалочьим смехом, повела плечом и, сбросив лямку своего лёгкого платья, обнажила грудь.

— Неужели ты не понимаешь, — сказала она хрипловатым шепотом, — что твоя жена ведёт себя, как неудовлетворённая сучка. Может, в этом твоя вина? — добавила она, как ей казалось, игриво-лукаво.

Робин смотрел на неё как на сумасшедшую, но уже совсем не как врач, а с недоумением человека, столкнувшегося с неизвестным ему доселе явлением. Это, видимо, подстегнуло её ещё больше, и она, сбросив туфли, пошла в наступление.