Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

Отпустил их лес. Чудо исчезновения машинного следа, явленного им в сыром приямке, было последней и несерьезной его проделкой. Шуткой, улыбкой вслед.

Через год с небольшим Вера получила письмо от Инны. «Дорогая Вера, — писала она, — спешу вам открыть тайну наших блужданий. Получилось так, что мы со всем нашим семейством поехали в отпуск в тот же пансионат. Настоял «наш» старший сын, ему девять лет, и он, наслушавшись моих рассказов, горел желанием найти настоящий столбик 35, тот, второй. И что же оказалось? Вера, первый столбик, мимо которого мы тогда радостно пробежали, и был тем самым, где и надо было сворачивать! В этот раз я подошла прямо к нему, чтоб потрепать его по макушке, как старого знакомого, поздороваться, и увидела все, что мы тщетно потом искали: озерцо, заросшее осокой! Озерцо — это, конечно, громко сказано — просто яма с водой, но в осоке. Если б мы тогда подошли к нему вплотную, не пришлось бы нам блуждать по лесу. Но зачем он нам был нужен, когда нас ждал второй! Представьте себе, Верочка, что действительно тут отходит тропа, как бы навстречу прежнему пути, и буквально минут через 15 ходу оказываешься уже на опушке леса, а дальше все по Валентинову плану: с высоты видно море, мыс Геккон и все-все-все — просторы неоглядные. Мы уже через полтора часа были в Старом городе. А второй столбик тоже был. Видели мы и его; стоит себе на опушке у дороги уже в виду города, и ничего и никак с ним не связано. Эх, мужики, мужики! То есть хочу сказать, Валентин, Валентин!

Но, Вера, должна сообщить, какая же она неинтересная-пресная — эта правильная дорога… И каким незаслуженным показался мне обед в старогородском ресторане… Помните, как мы пришли в тот раз, еле волоча ноги, а вы и вовсе хромали на правую, хотела добавить — заднюю, да вспомнила, что нет такой у вас…»

Вера помнила… Еще бы… Ресторан был пуст и чист, и прохладно в нем и полутемно: шторы опущены. Только бокалы и рюмки посвечивали на столиках, на белых скатертях, таких жестких, таких крахмальных. Как в сказке, столы были накрыты, лежали приборы, салфетки, и — ни души. Словно все это было ради них троих. Их ждали. Только кто ждал?! Официантов не было. Посидели они, посидели… От голода — ведь было уже около восьми вечера! — голову покруживало. Пришлось Инне как самой юной и легкой идти «за кулисы» — разыскивать хозяев. Она вернулась довольная, сказала, что нашла шеф-повара и доложила ему, что те, кого они весь день дожидались, пришли… И — жаждут вкусить от всего, что дадут. И вкушали… Ох и вкушали… Вера вздохнула прерывисто и вернулась к письму.

«Вера, пишу вам и, оказывается, помню все-все. Повороты тропинок, разговоры… Это все нам троим на долгую память. Хочу сказать, что мне стало почему-то легче идти своей дорогой. Наверное, думаю я, потому, что вы сняли с меня все мои вины. А Лина, кажется, скоро выйдет замуж. Боюсь сглазить, потому и пишу «наверное». Но мне хочется, чтобы вы узнали, как она ожила. И в заключение говорю: как же удачно Валентин перепутал два столбика. Если захочется, ответьте мне. Как вы, как ваши Альки. Целую вас, помню.

Ваша Инна ».

Вера была рада этому письму и потому, что теперь с легким сердцем могла написать Инне, а значит, и Лине, о своих догадках: отчего пропадали и появлялись тропы в их лесу. Она давно догадалась, но в отдалении от своих попутчиц по блужданиям Вера сомневалась, не посмеются ли они над такой ее приверженностью ко всяким прошлым пустякам. Нет, они не сочтут пустяком ее открытие! И она писала: «…Инна, вспомните: тропа исчезала всякий раз, когда старый лес сменялся молодым. Посаженным. Вспомните: посадки шли сплошняком, как посевы ржи. Вообще как посевы. Значит, перед тем как сажать саженцы, землю перепахивали! И в этом весь секрет. Перепахивали ведь и тропы! Помните, как исчезла тропа, почти дорога по ширине, когда мы вышли из Дантова леса? Мы же на коленях ползали, искали ее в траве, и как было не догадаться?! Но нет, мы не догадывались, потому что о всяческой мистике думали. А потом как возникла из ничего дорожка, когда мы вышли из молодого дубняка снова в старый лес, а? А мы шли и сшивали разорванные дорожки, а все потому, что держали раз взятое направление!

Инна, я очень вам признательна за письмо про столбики. Теперь уж точно — все загадки разгаданы… Немножко жалко, ведь с загадками как-то уютней. Не находите? А мои дочки смеются надо мной. Зовут не иначе как следопытом. А ведь и вы, Инна, следопыт. И Лина. Расскажите ей о моих «открытиях».

Целую вас обеих. Ваша Вера ».

— Топор видела, — сказала Маруся.

Ее кровать была напротив Катиной, у противоположной стены палаты. Между ними еще ряд кроватей, пустых.

Катя, приподнявшись на локте, обернулась к Марусе — приготовилась слушать ее сон, но та молчала. Катя присмотрелась к ней: чего это она? Маруся лежала на спине, уставившись в потолок, будто там и был записан ее сон, а она не могла разобрать.

Ничего, ожила Маруся. Вон и брови заблестели. А позавчера после операции и брови и лицо были словно пеплом подернуты, стертое, слепое лицо.

Маруся была уже третьей абортницей, пока Катя лежит в этой палате. Они быстро менялись, не то что роженицы.

…В больнице шел «ползучий» ремонт, как говорили санитарки. Он переползал из отделения в отделение, и Катя попала как раз в такой момент, когда ремонт вынудил перевести всех женщин в родильное отделение. Это было нарушением медицинских правил. Но куда деваться? Вообще-то и не ожидалось рожениц в это время. Они ведь все на учете. Одну Катю сподобило.

Катя присматривалась. Ее поражало, как все женщины становились похожи одна на другую, возвращаясь в палату после операции. Уходят-то все по-разному: одна трясется от страха и, чтоб скрыть этот страх, еще и нарочно подыгрывает: «Ой, батюшки! Ой, матушки! Ой, ноги не идут!» Другая лихо подмаргивает остающимся: «A-а, та не баба, что там не бывала! Любишь кататься, люби саночки возить!» А Маруся шла молча, с каким-то ожесточением в темных угрюмоватых глазах. В пол смотрела.

Уходили по-разному. А возвращались — одинаково. Веселые, скучные, дерзкие, боязливые, болтливые, молчаливые возвращались в палату — никакими. Аборт властно стирал и лица, и характеры. Поддерживаемые сестрой, неуверенно переступали ногами тени ушедших на операцию женщин. Глаза открыты, но будто спят. И одинаковая печать на лицах, лишенных выражения: печать сломленности. Будто на допросе под пыткой не выдержали, выдали заветную тайну, и теперь им все равно. Так думала Катя, с тайным ужасом всматриваясь в лицо очередной своей соседки, возвращавшейся из операционной. Не мертвая, но и не живая, та молча ложилась, отвернувшись к стене или закрывая лицо простыней. И все в палате замолкали, как при покойнике, скорбно и виновато. Но потом начиналось воскресение из мертвых.