Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

И Катя, стуча зубами, зарылась в постель, под одеяло. «Руки-то ледяные», — сообразила она и протянула их между прутьев кроватной спинки к трубам парового отопления.

«Как же она может, — думала она о Марусе. — Такая красивая, молодая. Как же она может. Так унижаться…»

Катя была еще очень неопытна в жизни, хоть ей шел уже двадцать седьмой год и она рожала второго ребенка. Но Катя была непрерывно счастлива, а счастье близоруко и высокомерно, оно плохой учитель житейской мудрости. Мудрости, в общем-то, простой: она стоит на том, что «все индивидуально», — как выражалась одна из Катиных коллег, пожилая учительница, — и не спешит судить.

«Но как же тогда общие понятия? — возмущалась сейчас про себя Катя. — Как, например, быть с любовью? То, что Валерий, — этот скот, «охочь до Маруси», и это любовь?! Индивидуальная, так сказать!»

— Маруся, — строго, как на уроке, спросила Катя, — почему не уйдешь от него?

— Убьет, — последовал глухой ответ в подушку.

— Уезжай!

— Куда?! — вскинулась Маруся. — А жить где? Кому я нужна? Квартиру этому кобелю оставить? Лучше сама сдохну.

Катины попытки придумать, как сказать Марусе, чтоб поняла она, какая все это ерунда — квартира и прочее — по сравнению с личной свободой, смял и развеял сын Михаил. Михаила — эдакое полешко с прибинтованной головкой — внесла сестра, держа на сгибе локтя, как галантные кавалеры в кино из прошлой жизни держали шляпы: слегка отведя локоть в сторону. В другой руке у сестры была клистирная кружка.

— Вот, кому ребенка, а кому клизму, — проговорила тетя Клава весело. — Готовься, Катюха! Твой час!

И то самое — близорукое и высокомерное — счастье, спугнутое было Марусей, обрушилось на Катю водопадом, обвалом хрустальным, отгородив ее невидимой, но непроницаемой стеной от Маруси, тети Клавы и даже сестры, склонившейся над ней с нежностью матери и подкладывающей ей под бок Мишаньку, Мишоныша, Мишку-зверушку, Мышку-норушку, Махонького, Мишутку, как приговаривала беззвучно Катя, разглядывая все еще красненькую мордочку своего четырехдневного сына.

Она провела пальцем по его горяченьким нежно-пухлым и словно бы замшевым щечкам, по влажному лобику, вокруг толстеньких темно-красных губок, выпяченных, как у негритенка. Почувствовав прикосновение, губки сразу пришли в движение, и все личико вдруг по-стариковски сморщилось, задрожало, будто от ужасной обиды, и Мишка заорал.

Счастливо расхохотавшись, Катя вложила сосок в его жадную темно-красную пасть, и ребенок, хакнув, как дровосек, принялся сразу сильно тянуть, сосать, причмокивая иногда впустую, когда не успевал прижать сосок языком.

Личико его сразу расправилось, бесстрастно застыло, бровки, а скорей пока лишь места для бровей, поднялись, взгляд огромных глазищ с яркими белками — сестра говорила, что еще не видела младенцев с такими большими глазами, — сосредоточился на чем-то своем, тайном, известном только ему, младенцу. Теперь это был взгляд мудреца. Наверное, он просто прислушивается, как бежит молочко у него по горлышку, смеясь про себя над Мишкой-мудрецом, думала Катя. И все всматривалась, всматривалась в мордочку сына, ясно различая под смешными пухлыми чертами лицо Олега. И это было чудо, что от нее отделился ребенок, повторяющий не ее саму, а совсем другого человека, которого — ведь было же такое время! — она и не знала никогда! Первый сынок — Антошка — походил на нее, и это было понятно и естественно: он вышел из нее и походил на нее. А тут… Просто чудо, волшебство. И Катю томило, изводило желание скорей попасть домой, к Олегу, вместе с ним рассмотреть Мишутку, сравнить их обоих — отца и сына. Она радовалась своему томлению, как радовалась всему, что с ней происходило во время этой второй беременности. Это не то что в первый раз. Теперь она все знала сама. И радовалась каждому знакомому признаку, и, как могла, преодолевала всяческое неудобство и собственные капризы, относясь к себе со строгостью естествоиспытателя. Когда на нее вдруг напал необъяснимый страх перед поездками на автобусах и троллейбусах, она сказала себе: «Это просто ты за малыша боишься, это неосновательно» — и ехала куда надо, унимая сердцебиение и замирая в ужасе при каждом повороте машины.

Мишкин час пробил рано утром. Прислушиваясь к себе и ожидая повторения боли, Катя улыбалась счастливо, еще не открыв глаз. Ждала повторения, чтоб не ошибиться, но и так знала: не ошибается — началось.

Вдруг проснулся Олег, хоть она не пошевелилась, обнял ее, зарывшись носом ей за ухо, в шею, пробормотал сонно: «Что-то случилось? Тебе больно?»

И она не удивилась его чуткости, ответила: «Началось». Олег замер как подстреленный, и вдруг она ощутила что-то теплое, мелко-щекотное на шее: Олег плакал, все сильнее сжимая Катино плечо и вжимаясь лицом в ее шею. Она поняла его и зашептала, целуя мокрые глаза, щеки: «Ты что! Я нисколько не боюсь! Дурачок! Олежка!»

«Мне так тебя жалко, — ответил он. — Я во сне почувствовал, как тебе больно… А тут ты говоришь — началось…»

Они пошли в больницу пешком. Весенняя грязь на глинистой дороге замедляла шаги. Приходилось останавливаться, чтобы переждать очередной приступ боли, и Олег мучился, кажется, больше Кати, когда видел, как всплывала в ее глазах терпеливая улыбка, и глаза от этого становились такими кроткими, что у него щемило сердце, а живот невольно поджимался. «Вдруг не дойдем?» — замирал он от ужаса всякий раз… Но верил: она знала, что делала, когда отказалась вызвать машину. А потом они опять шли, клонясь навстречу весеннему студеному ветру с Амура, и Катя говорила, что чувствует, как будет хорошо и, наверное, легче, чем в первый раз.

В больнице, когда началась последняя схватка, продолжавшаяся почему-то без обычных перерывов два часа подряд и закончившаяся родами, она твердила себе, что это хорошо, что родится сильный ребенок, и чувствовала себя счастливой сквозь бесконечную разрывающую ее боль. Она знала, что Олег с нею.

— Мальчишка! — весело крикнула акушерка.

— Мишка, — отдаленным эхом отозвалась Катя. «Ах, лучше б девочку, — бессильно подумала она, но тут же и порадовалась: — Зато мальчик — уже привычно, а девочка — что-то незнакомое».

Сейчас Катя вглядывалась в личико ребенка. Ей казалось, что вместе с Мишкой она кормит и Антошку. Минутами эта иллюзия была полной: Антон так же морщил лоб, вздыхал, поводил глазами. Мишка повторял все уморительные гримасы Антона. Катя стискивала зубы, вспоминая, что еще долго не увидит своего старшенького. Готовясь к родам, они с Олегом отправили Антошку к бабушке, Катиной маме. Там, в деревне, на западе, ему хорошо. Это Кате плохо без него. Но делать было нечего: здесь у них одна маленькая комната в доме барачного типа. За водой ходят далеко на колонку. Канализации нет, печь топят углем. Она боялась, что сразу с двумя маленькими им не справиться. Олег сейчас хлопочет о квартире, но когда ж она будет. По крайней мере год придется жить без Антона.