Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

Маруся говорила, а Катя все никак не могла примирить свой сон с явью. И странная — подспудная, вопреки разуму — уверенность овладела ею: Маруся каким-то образом знает, что я сейчас видела во сне! Вон как смотрит! Какие у нее понимающие, насмешливые глаза!

И знала ведь, что не может такого быть, а ей все равно было стыдно перед Марусей за свой сон. Словно, увидев его, она совершила бестактность по отношению к Марусе. Хуже чем бестактность! Будто назло Марусе увидела она свой сон! Мол, вот, я-то какие вижу! А ведь даже и во сне тебя с собой не взяла на зеленый-то луг! Нет, не взяла… Вот и домой уходит одна Маруся…

Испуганными неподвижными глазами смотрела Катя вверх на Марусю, обеими руками держа одеяло у себя под подбородком. И, наконец, дошел до нее смысл Марусиных слов: уходит, потому что выписалась. Проститься подошла. Вот и все.

Одним движением Катя села в постели, схватила Марусю за руки, держащие узелок, словно хотела ее удержать, не пустить. Катя совсем проснулась, но чувство стыда, теперь за свою беспомощность, бесполезность для Маруси, осталось.

— Маруся, Маруся, — шептала неловким, картавым со сна языком, — Маруся, не болей… Ты не поддавайся… Маруся, чтоб у тебя все было хорошо… Вот увидишь… Увидишь…

— Ага, Катя. Ничего! Живем ведь… Ты не думай! Ну, пошла я. Бывайте все здоровы!

Маруся тряхнула руками, на которых лежали руки Кати, ответив так на ее пожатие, и ушла.

Вскоре явившаяся сестра перестелила Марусину постель чистым бельем.

— Почему? Странный вопрос! Назвали и назвали. Маме с папой понравилось, вот и назвали. В родне у нас, между прочим, никаких Сереж не было. Ни знаменитых, ни просто так. Так что это вы зря думаете, мол, в чью-то честь. Понравилось имечко — Сережа, Сереженька, Сергунок, знаете, разнежатся родители, пока ты маленький, новорожденный и нет от тебя пока никаких вредностей, кроме, может быть, писка и пеленок. Ну и называют. Кажется им, что Сереженька, имечко, которое они над тобой приговаривают, — это ты и есть.

Они ведь что-то чувствуют тоже, что-то думают, образ некий, греющий их нежностью, добротой, честностью, смелостью, великодушием, еще бог знает какими добродетелями, витает над их головами, когда они произносят твое, ими самими придуманное имя. Тебя-то самого они еще и не знают. А имя произносят, и вроде уже есть славный человек.

…Говорят они, что имя мое появилось на свет раньше меня самого. Мол, договорились: если будет мальчик, то Сережа… Мама как-то раз, смеясь, сказала мне, что она нашла мое имя в поезде.

Это был прекрасный вагон. Жесткий, бесплацкартный, наискось по короткой диагонали перехлестнутый солнцем: светлыми, напряженными от массы пляшущих пылинок полосами. Они упирались в темно-коричневые блестящие полки, и казалось, что полки дымятся, плавятся, испаряются. Они правда испарялись, наполняя вагон крепким запахом краски, олифы и чуть-чуть — керосина. Наверное, от этого запаха, свойственного пустым, только что отремонтированным помещениям, в Ольге возникло ощущение просторности вагона. Да так и не пропало. Стоило ей потом припомнить эту поездку, и он появлялся: просторный, пустой, полный солнца жесткий вагон. Хотя какой же пустой, когда народище ломился в двери с билетами и без билетов, лишь бы пристроиться.

Только благодаря Витьке — он как-то так рассчитал, что они в числе первых вскочили в вагон, — Ольга обнаружила целое незанятое боковое купе. Ну не купе, конечно, а боковые — верхнее и нижнее место. Даже лучше, что боковые, тут сидишь за столиком и никто рядом не жмется.

Витька сразу же взгромоздил ее рюкзак с яблоками на спальную полку, а Ольге наказал:

— Ты сиди внизу, а говори, что твоя верхняя. Спать — лучше там. А то будут по твоему носу подолами мести… Шлёнды всякие…

Витька перевел дух, с удовлетворением окинул взглядом «купе».

— Ну, я спокоен, — сообщил он, подмигнув Жанке и Катерине, — Ольге комфорт обеспечен!

Они все возвращались из турпохода, с Кавказа, но девчата решили побыть в Москве еще дня три, а Ольга спешила домой. Девчатам что? Они сами казанские, весь год дома живут. А Ольга жила в районе, в деревне, в Казани только училась. Она и вообще-то скучала по родным, а тут еще месяц каникул провела на юге. Ольга страшно завидовала девчатам: все время дома! И зимой как летом. Но с другой стороны — как замечательно приезжать на каникулы, когда наскучаешься в городе и надоест он до отвращения! Тогда окунаешься в дорогу, словно в чистые прохладные волны, смывающие серость, пыль, пот ежедневной привычности, и дома выплываешь из этих вод свежей и чуткой ко всему в мире, с промытыми глазами и мыслями.

Ольга шлепнулась на скамейку, прямо на дымящееся пылью солнечное пятно, и зажмурилась, привыкая сидеть на раскаленной сковороде. Девчонки и Витька радостно захохотали и сами сели, приговаривая:

— Ну, не замерзнешь, О-ля-ля! Не-ет! Ни за что не замерзнешь!

Ольга смотрела на их лица, блестящие от пота, ровно смуглые от высокогорного загара, и прислушивалась к себе с радостью: «Нет, не жалко! Ни капли не жалко и не страшно сейчас, через пять минут, остаться одной». Правда, с девчонками она встретится осенью, а с Витькой, наверное, больше никогда. Они даже адресами не обменялись. Товарищи по походу — и все. Он москвич.

Получилось как-то так, что в Москве казанские студентки остановились не у девчат-москвичек, их было немало в группе, а именно у Витьки, хотя отношения с ним в походе сводились к одним поддразниваниям и спору — для чего учиться. Витька считал, что учиться стоит только ради хорошего заработка, а раз он — два года тому назад ремесленник — сейчас выколачивает по 2000 рэ — зачем ему учиться? Инженеры у них на заводе больше тысячи двухсот не имеют.

Да чем на лекциях голову дурить, он, Витька, лучше хоккей посмотрит, в кино смотается, в бассейн сходит!

— Время молодое — дорогое! — приговаривал Витек самодовольно.

Он очень был горд собой и своими самостоятельными взглядами.

О казанских студентках думал в глубине души с жалостью: ну чего кипятятся? Ничем они его не могут убедить. Главное для человека — жить так, как хочется. И ни от кого не зависеть. А девчонки суетятся оттого, что больше делать им ничего не остается. Экое дело — знания! Да он, Витька, знает о жизни побольше, чем все они, вместе взятые!

Девчата порой смотрели на него с жалостью: не виноват же человек в своем убожестве. «Может, и правда не виноват», — думала Ольга, глядя на детские припухлые Витькины щеки и губы, но не могла заглушить неприязнь: две тысячи в месяц достаточно человеку, чтоб он смотрел на все и всех сверху вниз… Деятель…