Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

И наверное, я бы привыкла. Обтерпелась. Жила бы с детьми, может, еще и лучше. Но через две недели муж пришел просить прощения. Я впервые увидела, как он плачет. Уверял, что не может жить без нас, а той девушке больше не пишет.

Но я уж ничего не хотела. И мне стало жалко ту девушку Нину, обманул он ее. Я сказала ему: извинись перед ней, тогда будешь с нами. Но тут от нее самой пришел ему вызов на телефонный разговор. А он испугался. Не захотел идти. Мне же и пришлось с ней говорить».

Зоя Михайловна снова ощутила свои одеревеневшие ноги там, на переговорном пункте, когда гремящий жестью голос из динамика назвал фамилию ее мужа, город той учительницы и номер кабины. Так громко, так нагло, словно всем напоказ. В душной кабине, чувствуя, как сразу вдоль спины щекотно побежала струйка пота, взяла трубку, и в ухо ей ударило звонкой радостью и тревогой: «Алло! Это ты? Что случилось?» Сильный молодой голос. И Зоя Михайловна ответила подготовленной фразой: «С вами говорит жена такого-то и мать двух его сыновей». Она и сейчас слышала свой безжизненный ровный голос. И в трубке какое-то время жило лишь слабое шуршание и потрескивание — фон долгой линии связи. Потом Нина заявила, что она ни грамма (так и сказала) не верит, что это шантаж.

Мужу все-таки пришлось написать ей письмо и объясниться и попросить прощения.

«Вот и все. Сейчас я слышу от мужа то, что не слышала никогда. Что я самая лучшая женщина. Что никого, кроме меня, ему не надо. Что за две недели он понял: без меня и детей ему не жить на свете. И я — незаменима.

Но, видно, всему приходит конец. Многое может вынести человеческая душа, но и ее возможности не беспредельны. Во мне теперь одна усталость. Все безразлично. Я была бы рада смерти. Даже работа не дает отдыха моей душе.

Если б хоть он молчал. Не говорил бы мне признаний в любви. Мне гадко от этого и хочется все-все забыть. Память мучает меня. Я не верю словам мужа.

Мне кажется, он притворяется, играет роль, чтобы его не выставили за дверь. И тогда он кажется мне еще страшнее, чем в юности, когда я стала его женой.

Раньше временами думала: не напрасно страдала, — стал человеком мой муж. Но когда он до конца признал меня, наградил «незаменимой», меня уже нет как человека. Я пуста, жить мне больше нечем. А жить надо. Для сыновей. Может, они принесут кому-то счастье, которое прошло мимо меня».

Зоя Михайловна подписалась, написала свой адрес, извинилась, что не придет на ужин, так как уезжает днем, и пошла на четвертый этаж, чтобы подсунуть письмо под дверь номера журналистки.

Антон и Антонина были парой будто на заказ. Будто кто-то хорошо подумал, прежде чем свести их вместе. Даже имена схожие подобрал, чтоб не сомневались, встретясь.

Ростом оба высокие, и Антон, как и положено мужчине, чуть-чуть, так на полголовы, выше Антонины. И стать у обоих легкая, хоть уже дочь выдали замуж и сын, младший их, в армию ушел. За сорок им наверняка перевалило.

Тоня и стройна, но, как и положено женщине, округла, гладка, что руки, что ноги, что талия — высокая, по-девичьи, и гибкая. И живот как у девчонки — плоский, словно и не рожала.

Антон, когда сидит он после смены на ступеньках своего крыльца, прислонясь спиной к косяку двери, и рука вместе с сигаретой легко покоится на высоком колене, вообще похож на какого-то киногероя, не нашего, западного — американского, а скорей норвежского: — он светлой масти. А может, вовсе на самого-самого русского, древнерусского князя, княжича, закаленного и подсушенного до звонкости военными набегами и охотой. Редко теперь встретишь у мужика за сорок такое худощавое, аж щеки впали, и ясное лицо. Ясное, наверное, из-за светлых глаз, то ли серых, то ли голубых, и светлых же, теперь уж сероватых, волос. И нос-то у него прям и ровен, и шея высока, открытая расстегнутым воротом ковбойки.

Картинно сидит Антон на своем крылечке, можно и заподозрить, что он обдумывает свои позы, если б не беспечное выражение его лица. Легкое такое, скорей мечтательное, чем задумчивое. Сразу поймешь: ничем не озабочен этот человек, никакие такие думы его не терзают. Сидит, покуривает, отдыхает. Бездумно следит за всем, что происходит вокруг. Как, например, пчелы и разные мухи-осы гудят в белых цветах его бесполезной яблони в палисаднике перед окнами дома. Бесполезная она потому, что дикая, того сорта, что родит массу красных, как капельки крови, яблочек размером чуть крупней горошины — птичью радость, одним словом.

Зато и хороша эта яблоня весной! Нарядней всех в поселке, своей обширной круглой кроной напоминая вздутый ветром бело-розовый парашют. Да и зимой, когда кругом белый да черно-серый цвет, радует она глаз блестящими темно-красными каплями своих яблочек, особенно если ясное небо даст ей такого густого синего фону, что стоит она как праздник для всякого прохожего. Конечно, до поры, пока ее не общипали птицы. До ползимы пируют здесь птицы и, кто знает, может, про себя, по-птичьи, называют эту яблоню, свою кормилицу, антоновкой.

Когда благоразумные приятели Антона дают ему советы: что, мол, у тебя эта фефела зря землю сосет, замени ее культурным сортом, — он только щурит в улыбке свои узковатые глаза:

— А мне эта нравится… Вишь, она птиц приваживает…

— На кой тебе сдались птицы?!

— А занятно, — отвечает Антон, мечтательно созерцая свою яблоню.

И приятели только головами умными качают: что с него возьмешь, с Антона Моржова? Мужик он хороший, свойский, и выпить совсем даже не дурак, а все ж на иной лад, чем они: пользы своей как следует не понимает.

Казалось, хозяйка дома должна была бы пересилить мечтательность супруга своим трезвым, как обычно бывает у женщин, подходом к делу, и его приятели иной раз и приговаривали:

— Тоня твоя куда смотрит?

Но Антон даже не отвечал на эти подначки. Он знал: его Тоня в этом вопросе смотрит туда же, куда и он, в ту же сторону. Ей и яблоня, и птицы тоже нравились, и больше того: нравилось, что все это нравится Антону.

Да, в общем-то, и про нее можно было сказать, что она пользы своей не понимает. Бывало, сдаст на лето веранду под дачу городским пенсионерам, мужу и жене, положив за все три месяца тридцатку, глядишь, приехали к деду с бабой дочка с внучкой, да от другой дочери внук. Кто месяц прогостит, кто и все лето. Тоня еще комнату им: занимайте, на веранде тесно всем-то вам вместе… Станут рассчитываться в конце лета — протягивает дед Тоне полсотенную, а она не берет: как сговаривались, скажет.

— Ну ведь комнату прибавили нам…

— Ну и что? Нам она все равно не нужна была. Так бы простояла. А нам с вами веселей. Особенно с Витюшкой… — И она любовно трепала по голове черноглазого смышленого Витьку, почти пятиклассника, который помогал ей управляться в критические моменты с Антоном, потому что имел на него какое-то необъяснимое влияние. Может, правда, объяснимое: может, Витька напоминал Антону Алешу, сына, служившего в армии. И тот был черноглазый и чернобровый — в матушку удался.