Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

Но это в таких — как бы посторонних, внешних, — делах Тоня не глядела хозяйкой, — все же весь дом на ней держался. И дом, и огород. Все у нее в руках кипело, и ее нельзя было увидеть на крылечке рядом с Антоном. Челноком снует она после работы из кухни на огород, с огорода в сараюшки, где живут куры и поросенок и скучает на цепи возле будки пес Грозный. Всех надо накормить, обиходить.

А в ягодное время успевала еще и в лес сбегать, благо он сразу за их огородом начинался — сосновый бор, полный черники, земляники, грибов. Звала с собой постояльцев: «Сбегаем по-быстрому за черничкой!»

По-быстрому — это она умела! Лишь обведет черничный кустик руками, а пальцы ее успеют поймать каждую ягодку: и кустик пуст, и в бидоне у нее прибавится пригоршня ягод. Притом в сборе ее — ни травинки, ни соринки. Беда с ней ходить городским: у них чуть на донышке, а у Тони уж с полбидона.

Тоня — ткачиха, вот в чем секрет ее ловкости. Пальцы у нее чуткие, можно сказать — зрячие, приноровившиеся подхватывать концы оборванных нитей среди тесноты натянутых струн основы и в мгновение ока связывать их. Глаза ее и руки в точном согласии, наверное, так у художников. К тому же она — лучшая или одна из лучших на своей фабрике «Красный Труд».

У нее и мать на той же фабрике ткачихой была. И Антон тут. Электриком.

Надо сказать, что и весь-то поселок Красный Труд живет фабрикой еще с дореволюционных пор. Тогда, конечно, поселок не так назывался, а просто по фамилии фабриканта, известного на весь этот приклязьминский текстильный край.

Фабриканта не стало, а ткацкий труд, само собой, остался, только стал он революционным, красным — так рассудили рабочие-организаторы, переименовывая свою фабрику, согласно новому характеру труда, в «Красный Труд». Ну и поселок стал называться по фабрике, а для удобства и краткости — Краструд. На слух не очень красиво звучит, но тут уж ничего не попишешь: как выговорилось, так оно и будет. Даже на картах области поселок значится именно так: Краструд.

Здание фабрики было и в самом деле краснокирпичным, того старого крепкого закала кирпича, что и на вид звонок. И гляделись ее стены, похожие на крепостные, прямо в темноватую воду речки Клязьмы вместе с древними коряжистыми ивами, свесившими седые космы до самой воды, да с такими же старыми тополями, росшими вдоль берега и вокруг фабрики. В июне тополя пылили белым и тонким текстильным пухом. На фабрике ткали бязь.

Удобно, когда работа при самой речке. Тоня рассказывала, что ее мама, как и другие работницы, прихватывала с собой на смену выстиранное белье, чтоб в обед его выполоскать. А то и обед не надо тратить, если случится простой и ждут мастера, чтоб станок отладил. Сейчас, ясное дело, такое невозможно. Ткачиха обслуживает не один, а до двадцати станков. Хоть и пяток, все не оторвешься ни на минуту. Время до обеда и от обеда пролетает как один час. Вроде и не работала, только сил нет и голова гудит, как ткацкий цех. А главное, сердце замирает. Стала это замечать Тоня последнее время. Видать, как ни сноровиста, как ни быстра, а годы дают себя знать: двадцать третий год в ткачихах.

Конечно, можно б и потише ей, не так рваться, как привыкла, как рука брала и нога ходила; конечно, можно б и не гнать сверх плана, давать норму, и хорошо… Но отчего-то было ей зазорно из передовых попасть в тихую середку. Ведь не девочка, не пионерка, а вот возьми ее… Не могла себе позволить.

Она присматривалась к другому производству: уж лучше вовсе уйти с фабрики. Во всей своей славе. А какое тут у них другое производство? Самый близкий — кирпичный завод между их поселком и городом, так что придется автобусом туда и обратно добираться.

Съездила она, примерилась: работа потяжелее — по весу, зато куда спокойнее. Нет той гонки, как у них. А чего — и поездит. Дети выросли, дома не плачут. Дочка и вовсе в городе живет.

Конечно, будь у Тони работа, как у Антона, ни за что не ушла бы с фабрики. Слесарь-электрик по наладке оборудования — не работа, красота. От тебя зависит многое, и в то же время нет этого вечного напряжения: не дай бог отключиться, внимание ослабить, глаза отвести.

Электрик, если профилактику вовремя да не ленясь проводит, сам себе хозяин. И перекурит не раз, не два. Да что перекурит: иную смену слесаря больше просидят в служебке, чем наработают.

Так, видно, и складывались у них привычки, у Тони и Антона: она и в доме как юла, а он и тут себя не утруждает. Ну, бывало, — не без того — случались и у него авралы и дома, и на работе. На фабрике, как говорится, служебная необходимость: авария ли произойдет в электрохозяйстве, а то новое оборудование прибудет или затеют проводку менять, мало ли что…

А дома Антон по собственной доброй воле их устраивал.

Домашние авралы Антон, как правило, посвящал своей любви к Тоне. Любил он ее. И если случалось что в его жизни (а случалось нередко), чем мог он, мягко говоря, обидеть жену, так это все шло как бы мимо его воли, но чисто из-за характера, можно сказать, поэтического, нежного, а также по причине особых обстоятельств жизни текстильного поселка. Ну еще, может, из-за смен, разных с женой. Кажется, ерунда, а все и это лыко в строку.

Допустим, уходит Тоня в утро, а Антону идти — с обеда. Он еще надеется соснуть после ухода жены, а пока смотрит, как она собирается: стоя перед настенным зеркалом, туго стягивает в узел на затылке свои черные гладкие волосы. Смуглые локти подняты выше головы, так что вся фигура под ситцевым, ловко по талии сшитым платьем напрягается, вытягивается, и еще выше поднимаются округлые, широко поставленные груди. Большие карие глаза глядят вверх исподлобья, и открывшаяся под радужкой полоска чистых голубоватых белков делает лицо ее празднично-ярким, свежим. Еще и румянец играет на широковатых скулах. И видит Антон, будто в первый раз, как она хороша вся от макушки до легких щиколоток. И охватывает его в эти минуты некая слабость и жалость к себе. Бывает, молча стерпит, только крякнет. А бывает, и не выдержит, позовет, как набалованный ребенок няньку: «Ну куда ты гонишь?! Не подохнут там, если на часок опоздаешь! Останься, а? То-о-онь!» — возвысит он голос уже ей вдогонку. Тоня даже не обернется.

Антон тогда скажет себе, что уж нынешнего вечера не упустит, никуда не пойдет, а дождется, когда и Тоня станет ложиться. А то возьмут, да и в кино… Он и не помнит, когда они в кино-то были… Вместе… А может, в луга им сходить, пройтись вдоль Клязьмы, тряхнуть стариной.

И представит себе Антон медовое тепло согретых жарким днем лугов (то таволга-матушка пахнет из сырых неглубоких ложков, а слабый ветерок несет ее дух по округе, смешивая с запахом горьковатого ивняка, черемухового и смородинного листа приречных зарослей и сотен трав и цветов еще не кошенного луга). А вода в реке как стекло дымчато-розовое, с сизыми тенями под кручами; а небо исходит розовым светом, и долго еще будет светло над лугами, над Клязьмой, светло и спокойно…