Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

Как хорошо, думала Тоня, когда большая семья… Примеривалась, что и у них такая же будет, когда женится Алеша и народит им внуков. За столом кроме деда и его жены сидели еще их дочь, детский врач, с полуторагодовалой дочуркой Олюшкой, и Витька, пацаненок лет девяти, внук дедов от второй дочери.

Как хорошо, думала Тоня, когда детки, когда их много… Когда все вместе… Вон Витька — звонком звенит, рассказывает, как он сегодня язя заудил, здорового! Во!! Да сорвался язь, ушел!

Доверилась Тоня спокойной, ладной жизни. На внуков постояльцевых насмотрелась. Разнежилась. Одним словом, забеременела. Точно как после первого Антонова загула. Стыдно сказать: на сорок-то третьем году. Жизнь прожила — этих абортов не знала. А тут пришлось. При взрослых детях казалось ей неловко с животом ходить. И Антон не возражал.

После Октябрьской ушла она в больницу. Мужу оставила доверенность на зарплату. Спокойно пошла. Не думала, что задержится дольше трех дней. А после операции вдруг затемпературила, оказалось — простуда. К тому времени она уже на кирпичном работала, с непривычки часто простужалась. Так и в этот раз.

Не выписывают Тоню из больницы. Тут все и рухнуло. Слаб мужик. Остался один в дому при всех деньгах и пошел гореть синим пламенем.

В воскресенье Тоня ждала мужа, а пришла подруга по прежней работе на ткацкой фабрике, сменщица. Она и рассказала в подробностях и с жаром, как позорится Антон. Пьет. И с каждым днем тяжелее. Вчера в лежку валялся возле фабрики. Догадались его мужики в ближний дом перенести к приятелю Антонову же. А он там очухался и пошел все громить. Столько всего побил, это ужас! Сервант с хрусталем опрокинул и растоптал, трюмо разнес, убить всех грозил, пока его мужики не связали. Ну, вызвали со станции милицию, они его и увезли в город. Наверное, в вытрезвитель.

— Ну а что было делать, Тоня? — заключила подруга, видя, как меняется на глазах лицо Антонины. — Страшно… Мало чего в дурную голову ему придет… У вас деньги-то есть? — спросила, думая, что Тоня переживает за разбитое Антоном, понятно, платить придется…

— Есть, — кивнула Тоня. — Копили для Алеши. Как он из армии придет… Одеть надо бы. Вырастет ведь. Да и учиться он хотел… А может, женится сразу… — сказала и застыла взглядом. А под глазами зримо наливались тенями, углублялись впадины, да и все лицо темнело.

— Ну чего уж ты так, Тонь! — позвала подруга. — Али впервой?.. Тебя нет, вот он и расходился. Кто же его без тебя угомонит. Не переживай! Рассчитаетесь! Антон пускай покалымит… Долго ль ему… Кабы он деньги брал за работу, вы б как куркули жили… Вот пускай свой принцип на время отложит.

Тоня была терпеливая женщина. И не случись в ее жизни такого долгого перерыва — спокойного времени, — не доверься она надежде, легко перенесла бы эту весть об Антоне…

Она потому замолчала и не отозвалась больше на слова подруги, что почувствовала, как сердце ее залила нестерпимая тягучая боль.

Тоня умела терпеть и нестерпимое. Однако тут было что-то такое, чего она еще не знала. Она испугалась и удивилась, прислушиваясь к своему нутру, к сердцу. И от удивления перед этой болью широко открыла глаза. Подруга, увидев этот незрячий, обращенный в себя взгляд, тихонько вскрикнув, кинулась за сестрой, за врачом, за кем-нибудь, кто помог бы, спас бы… Но в воскресенье на всю больницу один дежурный врач.

Пришла сестра, поняла, что и правда с больной плохо, и побежала искать дежурного, бросив подруге: «Не трогать ее, не давать ни вставать, ни ворочаться!»

Этот приказ слышала, конечно, и Тоня. И он помог ей. Поняла, что худо дело, что вот сейчас и придет конец всему. А ведь нельзя ей… Никак нельзя… Ведь у нее Алеша… Кто станет беречь его там, в армии? Там море. Океан. Мировой океан. Валы до неба. Мало ли что… Если не беречь его матери. Если вместо нее, вместо ее сердца, будет пустое место… Раз — и оступится сын… В пустое-то место…

Тоня крепко закрыла глаза, чтобы там, внутри нее, в темноте кромешной, затухла боль, как огонь без воздуха. Задохнулась сама в себе. Потому и закрыла глаза покрепче, но, однако, без натуги, помня слова сестры…

«Нельзя… Нельзя… — уговаривала она сердце. — Нельзя нам. Потерпим. Сейчас будет легче. Будет, будет! Не впервой…»

А подруга тихонько тряслась, обхватив себя руками, не смея ни встать, ни отвести глаз от Тониного темного лица. Ей казалось, что Тоня умирает или уже умерла — глаза-то закрыла…

Откуда ей было знать, что это Тоня боль свою убивает. Что нисколько не переживает она больше за Антона, его буйство и позор, напрочь забыв рассказ о нем. Вообще о нем.

Закрытые плотно Тонины глаза видели сейчас совсем другое. Как будто весна, май и их яблоня вся в цвету. Цветет она, заливается бело-розовым, гудит шмелями и пчелами. Они по грудь и по толстенькое брюшко зарываются в пенные цветы, выбираются оттуда, помогая себе крылышками, все в пыльце, тяжелые от взятка, и так их много, что кажется, сами цветы — живые, шевелятся…

А под яблоней видит Тоня своего Алешу. Он в морской форме, и так ему идет синий воротник с белыми полосками по краю! Он облокотился о штакетник и смотрит, улыбаясь, на окна их дома. Он вернулся. Он на побывку пришел, а может, уж и насовсем.

Я не чувствую в себе отваги. Для отваги нужно отчаяние. Не знаю, конечно, может, так не для всех. Но для меня непременно отчаяние предшествует волне отваги.

Отвага мне нужна, чтоб сделать решительный шаг: порвать с прежней жизнью. Будь я моложе лет так на двадцать, о чем, как говорится, и речь. Собрал чемоданишко, а еще лучше — рюкзачок и покатился по свету. Возьмут и в Братске, и в Гжатске. Хочешь — по своей профессии: я учитель литературы; могу и в воспитатели пойти, в общежитие, тут и с жильем сразу все решится. Нет проблем. Могу и в бригаду: хоть к бетонщикам, хоть к землекопам, хоть к каменщикам. Многое могу… Но я увлекся — не могу, а мог. Мог…

Да, совсем другой коленкор получается, когда переступишь через пятьдесят. Роковая черта.

Кажется, какая разница, если сорок девять? А разница! Совсем не то, что, например, девятнадцать и двадцать. Хоть тоже солидно: разменял третий десяток. Ну и что, что разменял? Разменял, а в печенке и в селезенке ничегошеньки не ворохнется.

А вот пятьдесят… Это да-а… Это полвека… Переживи-ка поди. Но не в сознании одном беда. Не век один — пополам: тебя всего будто переехали. Трактором. Вот сердце. Оно и раньше у меня трепыхалось при физической работе или если за автобусом к остановке припустишь. А теперь, после юбилея, и просто так перебои. Или грипп. Бывало, отболел, и — как с гуся вода. А после перевала ровнехонько через месяц очередной грипп кончился для меня радикулитом. Сбил с ног в буквальном смысле слова. Стоял здоровый человек на своих ногах, слегка наклонился — убрать с дороги табуретку, и вдруг — бум! — как говорит мой внук, человек уже на полу без сознания. Страшный электрический удар — разряд в поясницу — сбил меня с ног.