Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

— Как чудесно зовут вас, Нюся, как нежно, — говорю опять.

— Да уж, — отзывается, — нежности хоть отбавляй.

И послышалась мне горчинка в ее тоне. Почувствовал, что неспроста. Понял, что не очень-то ей тепло. И такая жалость сердце мне схватила! Вот взял бы в охапку и утащил… Только так подумал, услышал голос своей жены: «Куда потащишь? Подумать хоть раз можешь головой своей?» И еще сильней сжало мне сердце…

— Отчего это, Нюся, — говорю ей, — я сразу со всей своей глупой, наверное, башкой и дурацким сердцем поверил в вас? Неужели только потому, что у вас такое сияющее лицо?

Теперь говорю себе: ты и в жену свою поверил с ходу. Но нет, неправда! В жену я не поверил, я просто сильно ее желал. Тело ее ленивое желал. Ожидал с тоской и мукой телесной, как пламя в рыжих ее глазах охватит меня… Чего мне было тогда верить в кого-то… Я в себя тогда верил.

А Нюся… Хм… Потом она очень скоро стала раздражительной. Она и тогда, в автобусе, вдруг нахмурилась и сказала:

— Знаете, Петя, я ужасно не люблю, когда люди, хоть и в шутку, унижают себя. Зачем вы говорите: глупая башка? Дурацкое сердце? Хотя я, конечно, польщена, что вы в меня сразу поверили… Правда, не знаю, как понимать эту вашу веру.

— Все понял! — с готовностью говорю ей. — А насчет веры… Мне кажется, Нюся, вам можно все-все про себя сказать, и вы поймете.

А она опять рассмеялась.

— Опрометчиво! — говорит.

А я все равно верю! Смеется очень уж хорошо. И я поехал ее провожать и в метро.

Тут уж меня совсем без узды понесло. Все рассказал. И как я устал от жизни. От непонимания близких. Как жалею, что приехал в этот большой город, оставив тот, где успешно работал раньше. Там было столько друзей… Город юности — это что-то да значит. А здесь я гол как сокол. Есть, конечно, и здесь знакомые — из бывших друзей. Почти все стали здесь шишками на ровном месте. Они, конечно, и примут, даже и домой позовут, и поговорят, и виду не покажут, что шишки, а все равно вроде милость тебе оказывают… Это я так ощущаю. Были когда-то ребята… А! Жизнь разъедает… Вот и я… За что только ни брался. Нет чтобы выбрать дело — и в одну точку. Все, чем богат, вложить. А я… И плоты гонял…

— О! — сказала тут Нюся и пристальней взглянула.

— Да, было… И золотишко переправлял из мест его благородного рождения…

— Да ну?! — удивилась до испуга Нюся. — И не попались?!

— Нет, не попался. Но во второй раз уж не отважился.

— A-а! Ну это правильно! — одобрила и добавила: — Но все же это факт! Биографии!

— Потом уж, как раз после этого «рыска», поступил в институт. И то… Цыганская кровь покоя не давала…

— О, при всем еще и кровь цыганская?

— А как же! Бабка говорила, что ее дед — из цыган, кантонистов.

— А, — говорит, — бабкин дед. Далековато…

Я знал, что на цыгана не похож, только разве вот цвет глаз, но жила во мне какая-то заноза, гоняла с места на место. Я и после института срывался: с геологами ходил. С рыбаками на СРТ. После уж — музыкальная… Осел…

— Ну у вас биография — позавидуешь! Вам бы в писатели, — говорит.

— Ах, — отвечаю ей, — вы сами не знаете, как угадали… Знаю, что никому не надо, а пишу… Пишу, Нюся! Нет, не стихи, не прозу — музыку сочиняю. Песни. Романсы. И пьесы…

— А сонаты? Симфонии?

— Вы смеетесь, Нюся. А это моя жизнь, мое счастье. За что я и проклят всеми, и гонят меня в шею…

Вижу, она так поежилась зябко, плечами шевельнула, нахмурилась.

— Что вы? — спрашиваю. — Вам неприятно?

— Жалко, — говорит. — Вас жалко…

— Спасибо, Нюсенька!

Накрыл я ее руку своей, но она свою тут же отняла, спокойно так вытянула, не резко. Но и без колебания. И глянула в упор, как отодвинула.

Наверное, в тот первый раз я где-то допустил оплошность. Скорей всего, с этой рукой. Говорил о душе, а сам — за ручку. Но ведь и всегда-то так. Это ж душевное движение. Человеческое. Естественное…

Нюся напомнила мне:

— Так вы о музыке… Можно будет послушать?

— У меня с собой, — говорю. Вынул несколько листов. Она тут же пробежала глазами.

— Похоже, — говорит, — на музыку… Только похоже на чью-то… Это хуже.

— Так ведь ничто из ничего не создается… Мелодии порхают… На слуху…

— Да, — говорит, — создать что-то из ничего — невозможно. Создают из себя. Из жизни. А порхает много чего.

Ах ты боже мой! Ведь права! Как права! И воскликнул я от самого сердца:

— Как же я мечтаю хоть конец жизни пройти с человеком, понимающим тебя, твое душевное дело!

— Все мечтают, — сказала она каким-то вдруг низким скрипучим голосом.

Вдруг жену свою услышал… Ужас! Неужели… Глянул, а она смотрит на меня и словно хохочет беззвучно. Глаза хохочут.

— Слава богу! — прошептал я как глубоко верующий. — Было так ужасно, так ужасно, Нюся, услышать этот ваш голос? Я содрогнулся! Я услышал голос своей жены!

Тут уж она вслух рассмеялась, даже голову закинула, а потом уронила и резко смех оборвала:

— А, значит, это жена вас не понимает? Из близких-то?

— Не то слово, — говорю, — просто враг мой. Ужасный. Губительный. Ну ладно, музыка ее раздражает. А трубки? Спокойные, молчаливые курительные трубки? Знаете ли, я их коллекционировал. Большая уже коллекция собралась. Ценность немалая. Она взяла и продала! «От тебя, — говорит, — толку нет, мало зарабатываешь, да еще сколько на это баловство извел». А разве мало, Нюся, двести двадцать рублей? Да ведь и трубки я собирал, в основном пока холостой был!

— Ой-ё-ёй! — Нюся аж руки свои стиснула и подняла их к подбородку. Ах, какой потрясающий жест! Такой детский! — Как же вы могли допустить, чтоб она смогла это сделать! — С болью такой воскликнула, с болью, сближающей нас.

— Она еще и не то может, — ободрился я Нюсиной искренней болью. — Может, например, меня из дому выгнать. Не откроет дверь, и все.

— А у вас ключа нет? — замирающим голосом спросила Нюся.

— Есть, но она на крюк запирается. Такой дли-и-инный крюк! А стучать — соседей будить неудобно. Я ухожу к дочери. Хоть и перед ней стыдно.

— Ну а совсем к дочери уйти?

— Так замужем она. И ребенок. Не хочется еще их жизнь стеснять.

— Ай, Петя, что-то туг не так! Должен быть выход! Размен, в конце концов. Значит, все-таки не так уж плохо все у вас с женой.

Как объяснить человеку, что плохо, совсем плохо?

— Менять квартиру, говорите, Нюсенька. Думаете, не прикидывал. Но она желает отдельную однокомнатную. А я на старости лет не хочу в коммунальную комнатушку.

— Н-да, — говорит Нюся и головой задумчиво так покачивает.

— Но это все ерунда теперь, Нюся, — воскликнул я, опять подивившись на ее удивительное лицо: то свет льет, то темнеет. — Теперь я о тебе буду думать!

Ах, неосторожно у меня это «тебе» сорвалось. Она надменно дала мне понять:

— Ну, если это вам поможет…