Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

Вот и объяснилась его сдержанность и вежливая ровность последних месяцев, думала она тогда, слушая его. И испытывала даже благодарность: как он доверяет ей! Все сказал сам. Да, конечно, она понимала его Жизнь — это такая вещь…

Ведь говорили же они и раньше о такой возможности. И она могла бы увлечься. Но вот — получилось, что он. И она должна. Он очень хорошо говорит, должна: у них дети. И он так любил ее. Это правда. Всегда считалось, что он любил ее больше. Сильнее. Так между ними считалось. Ведь он был одинок всю свою юность и часть детства: детдомовец. А у нее была счастливая семья, она — любимая дочь. Для нее любовь и доверие были привычной средой, воздухом, которым дышишь. А для него — открытием, страной обетованной, снившейся, вымечтанной. Они вдвоем создали эту страну, и он так гордился ею! И дорожил конечно же больше, чем она, он-то знал ей цену. И раз это случилось с ним, — значит, это сильнее его. Он так и сказал: «Я не виноват: так случилось». Видно, он прекрасно влюблен. И все же предлагает ей подождать. Она гордилась им, слушая его тогда, и, пока он говорил, чувствовала его — не себя.

Она с благодарностью погружалась в его мир на ту глубину, которую он приоткрывал перед ней. Ей хотелось бы дальше! Что же он чувствует к ней? Но она не спрашивала, чтобы не ставить его в неловкое положение, не нарушить шаткое равновесие их беседы.

Наверное, вправду она могла бы долго ждать его, если б он оставил ей хоть долю своего дружелюбия. Но этот первый разговор был единственным. После него стало вовсе плохо. Слово было сказано. И зрело в ней ядовитым плодом унижения, а в нем — чувством вины, которую он не желал признавать, обороняясь безличной формой глагола: «Так случилось». Он вину свою гнал и душил, но не такого свойства это чувство, чтобы поддаться человеческой воле: вины не убывало, но, зрея, она оборачивалась едкой неприязнью к человеку, вызвавшему ее. Он не мог выносить этого вечно ждущего взгляда жены, ее безмолвных вопросов: «Что? Когда же? Почему?» И эти глаза становились все больше и больше: жена худела, превращалась в подростка. Иногда становилось остро жаль ее. Но это мешало чувствовать то, другое счастье и опять-таки раздражало. Он старался не заговаривать с ней, ни о чем не спрашивать. Разве что об очередных квартирных делах.

И он спрашивал, глядя в сторону: «Был ли столяр? Купила ли циновки?»

Однако с покупкой еще одной тахты — для его комнаты — деньги кончились. Покупать больше стало не на что. Разговоры о хозяйстве иссякли. И она лишилась последней опоры. Когда он говорил с ней — хоть о гвоздях, — она забывала, что их мир разрушен. Словно попадала под гипноз. Иллюзия общения с ним, правда их звучащих живых голосов, снимала боль.

Сама она не раз пыталась пробиться к нему. Задавала вопросы. Но он отвечал так, что в каждом ответе она слышала безмолвный вопрос: «Ты скоро уйдешь?» И однажды она не выдержала:

— Почему ты так говоришь со мной? Я жду, жду, но ты не меняешься. И я ничего не знаю. Мне трудно! Скажи хоть: что, совсем меня не любишь? Уже все?

Она выговорила эти заранее приготовленные слова, тщательно выделив голосом знаки препинания, как бы диктуя чей-то текст, будто слова эти к ним не относились.

Он глянул на нее и тут же отвел взгляд.

— Зачем ты спрашиваешь? Мучишь себя? Я уже сказал тебе главное. Больше я ничего не знаю. К чему эти разговоры?

— Я хоть так прикасаюсь к тебе, — пробормотала она.

Он вскинул голову и стал смотреть прямо ей в лицо, и, кажется, впервые глаза его, уже давно закрытые для нее, открылись, в них метнулись боль, растерянность, непонимание.

— Как? — спросил он, но даже интонация вопроса осталась незаконченной. Он оборвал себя, не хотел, чтобы ему объясняли то, что вовсе ему было не нужно.

И, спасаясь от ее нежности, он нанес удар, от которого ей было не оправиться.

— Не хочешь же ты, чтобы я тебя обманывал? — без внешней связи с предыдущим разговором, но точно отвечая на ее вопрос и обрывая свой, только что обращенный к ней, торопливо сказал он.

В глазах его остро сверкнуло презрение, он настраивал себя на раз принятый с нею тон. Он подозревал, что она хотела бы обмана! Жалкое, маленькое, нетерпеливое существо! И он сказал:

— Думаешь, я не мог бы делать с тобой это? — Он смотрел уже насмешливо. — Прекрасно мог бы! Но я слишком тебя уважаю. Ты понимаешь, что это было бы унижением? — В его глазах уже не было ни презрения, ни насмешки, лишь испытующее и доброжелательное выражение человека, который хочет убедиться, что его правильно поняли. Он овладел собой. А она, еще не чувствуя смертельной раны, продолжала говорить с ним.

— Да, я понимаю, — важно кивнула она, почти гордая его уважением. — Но дело совсем не в этом! — отмахнулась нетерпеливо. — Почему ты не хочешь преодолеть себя и помочь мне? Надо предпринять что-нибудь вместе, ну в кино сходим, ну позовем гостей, ведь новоселье, — она повела рукой, очертив плавное полукружие, — ну еще что-нибудь, — и оглянулась беспомощно, как бы отыскивая, что еще можно предпринять, и тут ее сознания коснулся его изучающий взгляд, и, еще произнося свои последние слова, она почувствовала, что говорит в одиночестве и что за ней подсматривают, как за сумасшедшей. Она вдруг увидела со стороны свой жалкий жест. И бессилие ее попытки пробиться к нему обнаружилось перед ней с грубой, предметной определенностью. Она поняла, что до сих пор ничего не понимала. Увидела собственную глупость его беспощадными глазами. Увидела, наконец, и его теперешнего! И ей открылась тайна его неуязвимости. Оказалось, он был заключен в некую невидимую, но непроницаемую сферу. Вот почему слова, которые она произносила, были не в силах хоть как-то задеть его. Бесплотные, они повисали в воздухе нелепым, ничего не значащим узором и, потолкавшись вокруг него, лишенные силы, опадали. Тут же истлевающие листья, сухие мотыльки.

Его окружала оболочка иной, родной теперь ему одному атмосферы, его новой родины и дома. Эта оболочка защищала его, не допуская к нему ни воплей, ни боли, ни страха. Так водолаза или космонавта оберегает скафандр. Она и все, что с ней заодно, стало для него чужой стихией, враждебной, все время посягающей на него. Вот только что она посягнула на целостность его скафандра. Но он не забывал, что пробоина грозит гибелью, и бдительно следил за каждым движением врага.

Думая, что говорит с ним, она оставалась одна. Всегда одна. Вот где правда!

Медленно, пятясь, боясь повернуться к нему спиной, выбралась за дверь. Ей было страшно. Пустота сомкнулась над ее головой: абсолютная, торричеллиева, дьявольская, бесконечная пустота. Она прямо восходила к пустоте космоса, где нет места теплой земной жизни. Земная жизнь дышит воздухом любви. Ее лишили этого воздуха. Но телесная ее оболочка еще полна им, она переполнена им, так почему она не взрывается?!! Есть же законы физики. Когда сотни и тысячи атмосфер спрессованы в одном маленьком теле, погруженном в пустоту, оно должно мгновенно взорваться! Уничтожить все вокруг, снести этот странный дом, этот страшный мир! Кривые, лживые, пустые законы физики! Они ничего не стоили! Они не действовали! Ложь! Ложь! Ложь!