Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

Белые бабочки, капустницы, вредители садов и огородов, носились туда и сюда над зеленой лощиной, но ясно прослеживалось общее направление их лёта: в ту же сторону, куда шли двое. Ася невольно следила за бабочками, даже забыв выискивать приют для своего семейства: захватывал их вьющийся беззвучный полет. Белянки, кокетливые вертуньи, словно играли в пятнашки, словно тренировались в обводках, уклонах, нырках. Они словно бы выписывали таинственные иероглифы… Нет, скорей это напоминало петлистую вязь арабского письма, только сложнее, путанее, ведь бабочки выписывали свои завитушки не на плоскости, а во всем воздушном пространстве. Нарядный, прихотливый, капризный полет одной пересекался сразу десятком путей других летуний.

«Если б путь каждой из них, — думала Ася, — оставлял белый, как сами они, след, то мы с Гелькой оказались бы в белоснежном кружевном коконе… Или бы за нами вилось покрывало, подобное кружевной пене, такая фата…» И тут вдруг до нее дошло: это же брачный лёт белянок! Долго же она не замечала… И вот увидела: грациозно и невесомо бабочки, трепеща крылышками, оседлывали одна другую и так уносились, став уже не простым, а махровым, крупным цветком. И этих цветов становилось все больше… Распадались они так же легко, как и соединялись, и беспечно продолжали свой танец: кувырки, падения, нырки, раскачивания на невидимой нити… Так, видимо, они рассказывали друг другу, как хорош этот июньский день для их эфемерной, легчайшей любви…

Ася была смущена, словно ей дали понять, что тайная цель затеянной ею прогулки кому-то хорошо известна. «Да что же это такое?! Сначала папа со своими гусями, теперь бабочки! Мистика какая-то… Но зачем же так грубо? Прямо? — возмутилась Ася, возражая кому-то. — Это даже не метафора, а… наглая наглядность! И при Гельке! И потом… Я ведь и сама. Я и так уж все решила…»

Она осторожно покосилась на мужа: видит ли и он? Понимает ли, что творится с белянками? Нет, он по-прежнему мрачно взирал себе под ноги. «О боже… Он, наверное, и не догадывается, зачем я веду его по этой лощине…» Спохватившись, Ася снова принялась разглядывать и оценивать окрестности, выискивая норку поукромнее. И с досадой поняла, что, следя за бабочками, прошла, пропустила самые тенистые и удобные места. Лощина, чем ближе к лесу, тем становилась мельче и уже. Почти перестали встречаться деревья, и трава туг была не такой густой и пышной, сквозь нее проглядывала жесткая серая земля. Подзол. Но почему-то Асе было невозможно повернуть назад, возвратиться к густой траве и тенистым закоулкам под деревьями… Но, может быть, она и повернула бы, но тут за ее спиной сказал Гелька:

— И куда же мы все-таки идем? И чего ты ищешь? — И такая тоска запредельная хлынула на Асю с его голосом, что, схватив его за руку, она бросилась к первому же реденькому кусту под склоном лощины, таким уже невысоким, таким пологим, что, возможно, этот куст был виден с дороги, идущей по полю к лесу…

— Иди же сюда… Иди… — Ася судорожно обняла Гельку за шею, прижала к себе, так, вместе с ним опускаясь на тощую траву, колкую землю.

Не было поцелуев, нежностей, ласк. Было обыкновенное насилие, в котором участвовали оба. Ася терпела, стиснув зубы и зажмурившись не столько от ужаса, сколько от солнца, бьющего ей прямо в глаза: тени от куста как раз не хватало, чтобы прикрыть ей лицо. Такое мягкое с утра, солнце стало беспощадным, проникая сквозь стиснутые веки, наполняя голову красным пульсирующим месивом. Гелий проникал в нее тупой, разрывающей внутренности болью. Она терпела, моля его мысленно: «О, скорей же! Скорей!» — до тех пор, пока, как ей показалось, тупая бессмысленная неодушевленная боль не подошла к самому сердцу. Еще миг — и она умрет, — почувствовала она всем своим несчастным телом, а думать она не могла: в голове были не мозги, а одно красное, жгущее солнце, разгневанный Ра…

— Хватит! Перестань же! — Ася не знала, сказала она эти слова, прокричала или прошептала. Или только подумала так. Но Гелька с мучительным стоном отъединился от нее и, уткнув лицо в колкую траву, зашептал:

— Прости меня! Прости меня! Прости, Аська… Аська… Милая моя. Что я натворил… Что теперь будет…

— Это ты меня прости… Помешала тебе. Испугалась я… Ты понял, да, ты почувствовал, как мне было больно?

— Да… Нет… Не знаю… Но я не сделал того, что нужно…

— Как?! — Ася стояла теперь на коленях рядом с поверженным Гелькой и смотрела завороженно на блещущие капли алой крови: словно ртутные шарики или роса они держались в плоских фестончатых воронках листьев манжетника и, подрожав, скатывались по стеблю, а серая земля впитывала их жадно, без следа. — Как не сделал? Видишь — кровь.

— Да? — Гелька поднял голову и проследил за взглядом Аси, застав уже последнюю искру, угасавшую под листом. — Тебе было больно? — с раскаянием и надеждой спросил он.

— Было… — скучно, вяло протянула Ася. — Ты не волнуйся — сразу и прошло…

Им не хотелось ни обниматься, ни целоваться. Каждый был закрыт в своем так, что не слышал другого. Они пошли назад, даже не оглянувшись, не пытаясь запомнить место, где стали мужчиной и женщиной.

Без сожаления, даже не испытывая чувства потери, Ася думала, что, видно, эти наслаждения не для нее. Для нее ничто не может быть слаще ласк и поцелуев. Теперь она это знает. Сама. Без Пушкина и других великих мужчин-фантазеров. Других изменений в себе она не находила… Боялась, что изменится… Нет. Даже мама ничего в ней не заметит. Даже всматриваясь ей в глаза. Правда, Гелька что-то такое сказал, что-то у него не вышло… Вот и бабочки исчезли, заметила, она, но безучастно, обыденно… Без сожаления. Она незаметно вздохнула, оглянулась на Гельку… И, словно в ночном страшном сне в аварию, попала в несчастье, смуту, потерянность его лица.

— Что с тобой, Гелюшка! — выдохнула она, схватив его руки. А он напряг свои руки, удерживая ее, не давая ей приблизиться к себе…

— Ася… — Голос его был слаб, как у тяжелобольного, — давай здесь… Простимся… Чтобы не при твоих…

— Это как — простимся? Зачем? — Асе страшно стало, похолодел затылок…

— Ты теперь будешь меня презирать… Женщины такого не прощают. Лучше мне сразу… Уйти…

— А-а-а… — догадалась Ася, всматриваясь в страдающее, горькое лицо милого своего мужа. На нее вдруг снизошла древняя женская мудрость, данная женщине природой, дабы могла она помочь мужчине сохранить в себе человека и не дать сильному полу раньше срока превратиться в скучное и опасное стадо… Внезапно открылось ей, кто она сама для него, кто для нее муж и то, что надо сказать ему теперь… И пока она осознавала в себе все это, длилось ее тоненькое догадливое: «А-а-а-а…» — по нисходящей, в то время как сама она все приближала свою голову к Гелькиной груди, преодолевая его сопротивление, и когда прислонилась к нему, невольно он прижал к себе ее плечи. А она сказала: