Наталия Экономцева - Точка Женщины

В среду он начинает ломать голову над тем, правильно ли написал ей название гостиницы. Ведь мог же он ошибиться? Или не мог? Перебирая в уме варианты возможных ошибок, он лишь к вечеру сознается себе в том, что телефон-то он наверняка написал правильно. И будь у нее желание, она легко могла бы все уточнить. Ведь, несмотря на всю абсурдность этой самолетной истории, Тате удалось вселить в него удивительную уверенность, которой раньше не было и в помине: в этом мире возможно все, стоит только захотеть. Но вот захочет ли она? С этой мыслью Антон кидается в холодные волны и плавает до полного изнеможения.

В четверг он уезжает на целый день на экскурсию и все же не может удержаться от того, чтобы не хвататься за мобильный всякий раз, когда ему кажется, что он звонит.

В пятницу он напивается прямо с утра, с отчаянием понимая, что никакой музы нет и не будет, у него по крайней мере. А в субботу, небритый и всклокоченный, он выходит на пляж очень рано. Погода ужасная: над серым морем нависли низкие влажные тучи, резкий ветер гоняет по пляжу колючий песок. Лето кончилось, и только самые отчаянные или самые равнодушные захотят купаться в такую погоду. Антон с тоской разглядывает этот унылый пейзаж. Только одна фигурка видна вдалеке на берегу. Подходя ближе, он различает белую майку и потертые голубые джинсы, маленький рюкзачок и собранные в высокий хвост очень светлые, почти прозрачные волосы. Это Тата.

Он бежит к ней бегом, и ему не приходит в голову мысль о том, что он небрит и взлохмачен, что он даже не чистил зубы, нарушив тем самым одно из своих незыблемых правил. Он изо всех сил прижимает ее к себе и говорит ей такое, что и представить себе не мог еще несколько дней назад. Такое он мог бы прочитать только в книге и сразу же скривиться над этой бестолковой красивостью. Так вот, он говорит ей:

— Мне кажется, я ждал тебя целую вечность.

И как ни странно, она отвечает очень серьезно:

— Спасибо, что дождался.

При этом в ее синих глазах вспыхивают маленькие, очень веселые искорки.

— Когда же ты начнешь вдохновлять меня?

— Я уже начала. Разве ты не заметил?

Она берет его за руку и ведет с хмурого пляжа к торговым улицам, где не слишком многочисленные осенние туристы пережидают непогоду. Они проходят по узким улочкам, заглядывают в темные пыльные магазинчики. На самом людном перекрестке она останавливается и встает на цыпочки, чтобы дотянуться до его уха.

— Кричи, — тихо командует Тата.

— Как это?

— Вот так: ААААААААААААААА!

И широко раскрыв рот, она орет на всю улицу. Причем Антон моментально покрывается красными пятнами, потому что все глаза тут же обращаются к ним двоим.

— Перестань, пожалуйста.

— Кричи!

— Зачем?

— Я знаю, что тебе нужно. Кричи прямо сейчас и не задавай вопросов.

Антон в нерешительности переминается с ноги на ногу.

— Кричи! Иначе так и будешь всю жизнь сидеть со своими книжками, а по утрам заниматься онанизмом! Кричи!

Кажется, что краснее стать уже нельзя, но все же пятна на его щеках делаются еще ярче. Он сомневается всего несколько секунд. Да что там? Он ничего не теряет. И тогда он закрывает глаза и…

— ААААААА!!!!!!!

— Громче!

— ААААААААААА!

— Еще громче!

Наплевав на все на свете, он стоит посреди толпы и орет во все горло. И как только звук его голоса достигает самых темных уголков магазинчиков, поднимая вверх пыль и вызывая испуг уличных торговцев, на Антона спускается ощущение такого удивительного и яркого восторга, какое он не испытывал никогда в жизни.

— Молодец, — тихо говорит Тата и, обняв его за шею, очень нежно целует в губы.

Ее тело оказывается именно таким, как он себе представлял, — нежным, легким, почти невесомым. И если может один человек беззвучно утонуть в другом, то именно это и случилось с Антоном. Он не задает ей никаких вопросов, и то, чем она занималась прошедшую неделю, так же, как и то, чем она собирается заняться после, остается тайной за семью печатями. Легкое, воздушное перышко, как же хорошо, что хотя бы сейчас ты прилетела ко мне… Подожди, задержись здесь, почему-то я уверен, что именно со мной ты захочешь остаться навсегда. В конце концов, однажды любое перышко куда-то прилетает, так почему же не ко мне? Я никогда не смогу сказать это вслух, но ведь ты все чувствуешь, правда?

Тата резко отстраняется от него и ложится на бок в самом углу. Голову подпирает локтем и внимательно смотрит на Антона, причем ее глаза горят в темноте почти как кошачьи.

— Что такое? — сонно удивляется Антон.

— Ничего. Теперь я буду делать только то, что ты скажешь. Я сейчас подумала, что так будет правильно.

— Ты и так делаешь все замечательно…

— Не замечательно, а именно то, что ты произнесешь вслух.

— Зачем?

— Учись называть вещи своими именами!

— Я попробую…

— Пробуй, прямо сейчас.

— Сейчас не могу… Я практически сплю…

— Слушай, — говорит она, садясь на кровати, — ты почти полжизни проспал, потому что тебе было лень проснуться. По-моему, уже пора! Ты можешь!

— Не могу!

— Ну хорошо.

Она легко поднимается с кровати и начинает одеваться.

— Подожди! Куда ты?

— До свиданья.

— Как это до свиданья?! Ты не можешь так уйти. Еще ничего не получилось! Ты еще меня не изменила! Ты же муза! — кричит Антон, понимая: в этот самый момент действительно верит в то, что она муза, что она знает, как сделать людей счастливыми, и в то, что она может нечто в нем изменить.

Она стоит, прислонившись спиной к стенке, руки скрещены на груди. Белая майка светится в темноте бледным пятном (она что, всегда ходит только в белых майках?), джинсы не застегнуты, волосы растрепаны.

— Знаешь, я муза, но я не волшебница. Я не могу тебе помочь, если ты сам не захочешь.

— Это так сложно!

— Я знаю. Я тебя предупреждала, — в ее бархатном голосе появляются жесткие металлические нотки.

— Иногда я и сам не знаю, чего хочу…

— А ты узнай, — отрезает она и начинает надевать кроссовки.

— Ну пожалуйста, давай чуть позже, я еще не совсем…

— Позже не получится.

Не включая света, она достает из шкафа рюкзачок и складывает туда свои немногочисленные вещи — зубную щетку, баночку с кремом, легкие сандалии…

— Пожалуйста…

— Говори!

В детстве ему снились крайне неприятные сны, в которых он пытался говорить, но звуки застревали во рту и путались, отказываясь складываться в слова. Почти то же самое он чувствует сейчас, с той лишь разницей, что все происходит наяву.

— Сейчас. Я попробую, но это так странно…

— Я знаю, милый. И все-таки говори.

В комнате темно, но он зажмуривается, изо всех сил сжимая веки. Звуки все еще путаются, но я скажу. Я скажу, потому что и сам знаю: иначе так и буду сидеть один, без тебя, среди своих книг, а по утрам…