Наталия Экономцева - Точка Женщины

Настин гость в ответ только пожимает плечами, всем своим видом показывая недовольство: хочешь уволить — уволь, но зачем же издеваться?

— Прекрасно, — говорит начальник. — С этого момента будете заниматься только мужчинами. Только потом не жалуйтесь, что без влюбленных женщин вам нечего делать.

— Не буду… А как же она?

— Кто? Эта ваша, с лисьим хвостом? Передам ее кому-нибудь сообразительному. А вам отдаю ее мужа. Он как раз позавчера, в компании трех приятелей, пожелал, чтобы женщины, с которыми они спят, были моложе коньяка, который они пьют. Вот и занимайтесь. Квитанцию можно не распечатывать.

С этими словами начальник раскрывает газету, ясно показывая, что разговор закончен.

Настин гость понуро выходит в коридор. Но грустит он совсем недолго, ведь уже в следующую минуту ему приходит в голову мысль о том, что максимальный срок выдержки коньяка — пятьдесят лет с лишним. Вряд ли Настин муж об этом задумывался. А значит, представителю космической кухни, склонному к нестандартным решениям, есть где развернуться. Он радостно улыбается, и его глаз моментально перестает дергаться.

Андрей едет в магазин не потому, что это так уж необходимо, а просто для того, чтобы хоть немного поднять настроение жене. Шоколад, мандарины, сыр, немного вина — что еще нужно, чтобы порадовать женщину? Он не спеша ходит по магазину, толкая перед собой почти пустую тележку. Вполне можно было бы обойтись маленькой корзинкой, но было бы не так удобно. Он как раз внимательно рассматривает этикетки французских сыров, когда у него за спиной кто-то падает и жалобно вскрикивает.

Андрей оборачивается. Рядом с ним на полу сидит ухоженная женщина лет пятидесяти. У нее стриженые, прямые соломенно-белые волосы, все еще красивое, умело подкрашенное лицо. Она поднимается, и оказывается, что у нее очень неплохая фигура и слишком короткая для такого возраста юбка в черно-белый горошек.

— Уронила! — говорит она и лучезарно улыбается.

— Что, простите?

— Уронила яйца, полюбуйтесь на это!

Она показывает на пол, и тут Андрей замечает, что на полу, там, где она упала, валяется несколько разбитых яиц и раскрытая картонная упаковка.

— Аааа, понятно.

— Просто ужас! — Она театрально закатывает глаза.

— Ничего страшного, бывает, — говорит Андрей, берет первый попавшийся сыр и поворачивает тележку, чтобы идти к кассе.

— У меня вся юбка грязная, и туфли тоже…

— Не переживайте, почти незаметно.

Он уже отходит на несколько метров, когда она кричит:

— Не представляю, как я буду в таком виде добираться домой! Вы, наверное, на машине? Вы меня не подвезете?

Андрей изумленно оборачивается. Она стоит, по-прежнему лучезарно улыбаясь.

— Что за черт! — говорит он.

Но механизм ее желания уже запущен, и она делает вид, что этого не услышала.

Сначала вокруг совсем темно и тихо. Потом кто-то подходит ко мне очень близко и глубоко вздыхает в полной темноте. Это не страшно, а скорее грустно. Так может вздыхать не тот, кто опасен, а тот, кто сам чувствует себя в опасности. Тому, кто так вздыхает, наверняка очень тяжело. Его нужно не бояться, а пожалеть. И я изо всех сил стараюсь. Но согласитесь, что не так-то просто проникнуться сочувствием к кому-либо, когда вокруг полная, кромешная, адская темнота, которую невозможно ни описать, ни представить. Если только, конечно, вы сами не видели чего-нибудь подобного, но тогда вам тем более не нужно описаний: один раз увидев такую темноту, уже не забудешь.

Кто-то вздыхает еще горестнее прежнего и, кажется, переминается с ноги на ногу, потому что слышно, как хрустят суставы. А потом мой папа говорит:

— Я больше сюда не приду! Это невозможно! Мои нервы не выдерживают!

— Придешь как миленький. Если выдерживают нервы твоей дочери, твои и подавно справятся, — это произносит мама, и сразу становится понятно, почему от ее спокойного тихого голоса примерзают к стульям самые беспутные старшеклассники. — Поговори с ней. Тебе же сказали, что она, может быть, все слышит.

— Они наврали, — мрачно отвечает папа. — Чтобы ты от них отстала, понимаешь? Ведь ты же все жилы вытянешь из человека, пока он не скажет то, что ты хочешь услышать!

Папин голос срывается на крик, и наверняка он при этом краснеет. Мама хмыкает, но это хмыканье человека, который доволен собой и ничуть не задет. Да, она такая. И она гордится этим. Она умеет добиться того, что ей нужно от людей и от жизни, что в этом плохого?

— И все-таки поговори с ней.

Из папы даже не нужно тянуть жилы, потому что он прекрасно понимает, что никогда не переспорит маму. В полной темноте скрипит пол, снова хрустят суставы и кто-то (теперь я знаю, что это папа) еще раз тяжело вздыхает рядом со мной.

— Доченька, — говорит он, — ты меня слышишь?

Я слышу. Я слышу даже лучше, чем обычно, но моя проблема в том, что я ничего не могу сказать. Я даже не понимаю, есть ли у меня рот, который может говорить. И есть ли другие части тела? Если есть, то они совсем меня не слушаются, но если их нет, то… Послушайте, если нет тела, то нет и человека, а мои собственные родители ведут себя так, как будто я есть. Что из этого следует? Что я есть? Это напоминает задачи по логике с первого курса, которые мама решала вместе со мной и жутко злилась, потому что вместо того, чтобы по-человечески подготовиться к пересдаче, я вечно пыталась придумать что-то, что опровергнет формулу. Если из А следует В, а из В следует С, верно ли, что из А следует С? Вот например, если родители ведут себя так, как будто у меня есть тело… «Дорогая моя, я говорю вам как педагог педагогу, я испробовала все возможные методики. И должна признаться, что моя дочь безнадежна… Да, конечно, так будет лучше. Удовлетворительно, и больше никаких вопросов. Очень вам признательна…» Собственно говоря, я совсем не безнадежна, но маму сводило с ума то, что я постоянно ухожу в сторону от основной задачи. Вот видите, я даже сейчас отвлеклась. А ведь сейчас-то можно было бы и сосредоточиться на происходящем.

— Доченька, сделай хоть что-нибудь, чтобы мы знали, что ты нас слышишь. Шевельни пальцами, или открой глаза, или… Ну не знаю… Хоть что-нибудь сделай, а? Не лежи ты так! — это папа.

Последнюю фразу он уже выкрикивает, и на самом деле это больше похоже на «не лежи ды дак». Когда он волнуется, он всегда путает буквы. И слова. А иногда даже имена, и говорят, что в первые годы брака ему за это здорово доставалось от мамы.

— Я не уверена, что стоит кричать. Она не виновата, что не может тебе ответить, — очень спокойно говорит мама, и от этой фразы у меня самой по спине бегут мурашки, а ведь я даже не знаю точно, есть ли у меня спина.

— Это ты виновата! Нечего было разрешать девочке жить одной! Я знал, что это добром не кончится! — горячится папа.