Томас Харди - Грустный гусар из Немецкого легиона

— Я не могла… Не могла прийти раньше! Расскажу завтра. А вы?.. Почему вы все еще здесь? Маттеус, скорее бегите в лагерь. Умоляю вас!

— Ну нет!.. — Маттеус снял свою громадную гусарскую шляпу и припал губами к протянутой ему через ограду руке. — Я не уйду в ту минуту, когда вы пришли. Я весь день думал о том, что… Я увижу вас!

— Но вы можете попасть в немилость!

— Мне это все равно. Для меня важнее… и дороже… одна минута с вами, чем все остальное во всем мире! Нет, еще… Там, в Саарбрюккене… Mutter!　 Она, матушка, там, а вы, meine Geliebte [1] Любимая моя. , — здесь! И, кроме вас двоих, нет у меня никакой другой жизни.

Маттеус вдруг повеселел и — явно чтобы она отвлеклась от тревоги за него — стал рассказывать разные подробности своей жизни в отечестве; особенно занимательными были приключения его детства. Впрочем, нет, интересно было все, что только ни рассказывал ей этот симпатичный, все более овладевающий ее сердцем человек…

А в следующее их свидание Филлис не увидела на рукавах его мундира нашивок. Да, за опоздание… Больше он не капрал. Но это условно: приказа по полку не было.

— Но для меня это не боль… — как ни в чем не бывало, так же весело, хотя и памятливо все время сдерживая свой голос, продолжал он. — Я нашел лекарство против всего, что бы ни случилось… Вы — самое мое лучшее лекарство!

И впрямь, его это временное возвращение в рядовые, кажется, нисколько не взволновало; он все шутил, смеялся… Даже таки заставил ее улыбнуться — и в сумерках если не разглядел — услышал ее… Говорящей ему была эта ее улыбка!

Как вдруг Маттеус замолчал…

И теперь уже она, не разглядев тоже, как изменилось выражение его лица — и она, Филлис, в этом его неожиданном молчании, услышала его… Его тревогу! Хотя — он будто запечатал себя ее пальцами.

И она, Филлис, еще не осознав, почувствовала то, что он сейчас скажет. То, о чем все еще не хотелось ей думать… Даже и после того, как тогда — позволила ему поцеловать руку.

Наконец, отняв ее руку от губ и удерживая теперь ее меж ладоней, он сказал… И — как сказал!

— Вот только… Неужели мне понадобится лекарство и от любви? От любви к вам, Филлис! Ведь за меня, хотя бы и с этими нашивками капрала… Разве отец ваш… Разве он вам позволит выйти замуж за гусара? И к тому же — не англичанина.

…Дойдя до этого места своего рассказа, мисс Гроув, наверное, сама почувствовала, как она покраснела.

И она, мисс Гроув, вздохнула. Даже, кто знает, вздохнула она сейчас куда горше, чем тогда, когда джентльмен у ворот оказался всего лишь тисовым деревцем.

Но… В тот вечер, с Маттеусом, она, Филлис, собралась с силами и — ответила как есть… Наверное, решилась на эти слова в таком же отчаянии, в каком ее отец спускался на землю с небес своих мечтаний…

— Да! — еле выговорила она. — Об этом нечего и думать: отец — не позволит. Да, Маттеус! Дорогой мой друг, забудьте меня, прошу вас! Кажется… Да, это так: я гублю все ваше будущее. Я поняла… Я поняла только теперь: раз счастье наше невозможно, то вы… Чем больше вы будете… совсем напрасно… любить меня, тем больше будете ненавидеть всю остальную Англию!

— Это не совсем так!.. — воскликнул Маттеус. — Только благодаря вам я… сколько-нибудь и примирился с этой страной. Ах, если бы моя милая отчизна и моя дорогая матушка… Если бы они были тут, с нами. Но этого нет! И вот я реш…

Да, так: он, Маттеус, остановил себя на полуслове… Будто он, гусар, осадил своего коня перед самым барьером!

И явно не решался он продолжать… Вдруг то, что он сейчас предложит Филлис, испугает ее?..

А она, тоже сейчас опомнившаяся — как будто она не знала раньше об этом препятствии их любви, просто не хотела об этом думать, — она все-таки спросила:

— Что ты мне хотел сказать, Маттеус?..

Но как раз этот ее вопрос, эта (какая-то!) услышанная им в ее голосе надежда обнадежила и солдата…

— Филлис, милая, — заговорил он, — мы с моим другом уже все обдумали, но я все не решался сказать вам. Так вот. Вам, Филлис, известно, что я не ганноверец… хотя почти все в полку уроженцы курфюршества Ганновер тоже мечтают о родной немецкой земле. Но они связаны долгом перед своим государством — перед союзным Англии, даже родственным короне вашего короля Ганновером. А меня… Меня ганноверские вербовщики знаете как завербовали?.. Ну да, здесь, в полку, хвалят меня офицеры за то, что никогда я не бываю пьян. Но это я такой после того, как тогда завербовали меня…

Маттеус вздохнул — и вдруг выдохнул так, будто, решив все о себе объяснить, решался теперь на совсем, совсем другую жизнь!

— Спросите: почему я в Легионе — не из Ганновера?.. Для пополнения любимого вашим королем Немецкого легиона собственно ганноверцев не хватает, так вербуют в него немцев по всей Германии. Вербуют и так…

Выговорив о себе такое, вдруг он, Маттеус, будто узнал себя другим человеком! И голос его… Теперь это был голос мужчины, ответственного не только за себя…

— И вот, Филлис, мы с Христофом… Это мой друг, он родом с Эльзаса… Мы решили бежать! И я, Филлис, мечтаю, что вы отправитесь вместе со мной. На мою родину! Там мы и повенчаемся. Ведь так уж повелось, Филлис, что жена должна жить в доме своего мужа. Да, Филлис, в моем родном Саарбрюккене, в Германии! Это столица Саарского графства. Государства, совсем не связанного с Англией никакими договорами. Так что… Стоит мне добраться до Саарбрюккена — и я свободен!

— А море… О нем вы забыли? — Филлис даже перестала тянуть к себе руку (Маттеус не отпускал…). То есть да, это уже спросила как бы и не она, Филлис, не воспитанная в строгости отношений с мужчинами мисс Гроув, а та, кто вдруг, словно утопающий — за соломинку, схватилась за какую-то еще возможность не потерять любимого человека… Думать определенно она сейчас не могла.

Между тем ее положение в отцовском доме становилось невыносимым. Поскольку отец свою преданность Небесному промыслу, свое право в глазах Господа на спасение души хотя и решил теперь заслужить устройством счастья своей дочери на земле, однако он понимал ее счастье в согласии с тем установлением, которое, возможно, сам же и внес в семейные правила Гоулдов… Мол, люби пусть не сильно, да долго.

Но ведь уже не раз она слышала, как прихожане, расходясь после службы в их деревенской церкви, обменивались мнениями о ее женихе, Хамфри Гоулде… И даже нарочно однажды разговаривали так громко, чтобы она услышала, как ее они называли — соломенная невеста! Вот и эта женщина, которая приходила к ним помогать по хозяйству, миссис Брук, откровенно (разумеется, не при хозяине) удивлялась ее, мисс, долготерпению при столь странном поведении того, кто собирался стать ее мужем.

— А только… — сказала Филлис сейчас. — Как же туда, на вашу родину, через море?