Ганс-Йозеф Ортайль - Ночные тайны

Он терпеливо ждал, но профессор все не шел. У Хойкена было такое чувство, что его кормят обещаниями и никогда не дают полной информации. Ему не позволяли первому посещать отца. Такая привилегия была только у Лизель. Лоеб считал, что ее присутствие способствует выздоровлению больного. Хойкен получил разрешение видеться с отцом только после своего настоятельного требования. Ему можно было находиться около старика двадцать, максимум тридцать минут каждое утро. На первый взгляд, это очень мало, но Хойкену свидание казалось таким долгим, что он вспоминал об этом целый день.

Действительно, каждая встреча была грустной. Когда Георг подходил к кровати, отец брал его за руку и крепко держал, как будто не хотел никогда отпускать. Его лицо было болезненным, кожа на скулах натянулась. Отец так похудел, что, казалось, можно рассмотреть его скелет. Куда девалась его полнота! После инфаркта он стал каким-то тихим, словно замороженным. Его движения были такими замедленными, что у Хойкена сжималось сердце.

Если отец говорил, то только о доме. Он хотел лежать в своей большой спальне, возле открытого окна. Это звучало так, будто он говорил о своем конце, подводил итоги своей жизни и со всем примирялся. Больничная обстановка была старику противна, о профессоре он говорил тоже без симпатии и благодарности.

О концерне отец не спрашивал. Хойкен думал, старик забыл о нем вообще. Когда Георг упомянул имя Ханггартнера и коротко рассказал о выпуске его романа, отец улыбнулся и прошептал имя писателя, как будто тот был существом, которое старик не видел так давно, что не может его вспомнить. Вместо этого он интересовался сербами-садовниками. Он хотел знать, в какой части сада они сейчас работают. Он также спрашивал о Secondo, как будто садовники и шофер были ему ближе, чем сотрудники его концерна.

Иногда Хойкену казалось, что отец ушел в мир фантазий. Георг чувствовал себя беспомощным, не понимая, что творится со стариком. Как будто в его голове перепутались главы какой-то книги, а начало вообще потерялось. В такие моменты Хойкен просто смотрел на отца и молчал, словно у него закружилась голова и ему нужно подождать, пока все вокруг перестанет вращаться.

Единственным человеком, с которым он об этом говорил, была Лизель Бургер. Хойкен появлялся в клинике рано утром, а экономка уже сидела на краю кровати и разговаривала со стариком. Георг слушал, стараясь понять, как это у нее так хорошо получается. Она говорила тихо и не умолкая. Оба что-то бормотали о доме и всяких мелочах, которые так или иначе их связывали.

— Я постирала занавески в столовой, — сказала Лизель, и отец смотрел на нее, словно она говорила о чем-то действительно интересном. Он держал голову прямо, но через некоторое время устал и она упала вперед, почти касаясь подбородком груди. Хойкен не мог смотреть на это без боли, но Лизель встала, взяла голову старика обеими руками и поправила, как если бы это была ваза, которую нужно поставить на прежнее место.

— Лизель, — сказал Хойкен, когда они остались одни. — Лизель, что с ним? Он говорит о вещах, о которых я бы даже не подумал говорить, или смотрит на меня неподвижным взглядом, как будто ждет, что я разгадаю для него какую-то загадку. Что бы это могло быть? Чего он ждет? Что с ним происходит?

— Он мечтает пройтись по саду в своих старых черных туфлях на босу ногу, — отвечала Лизель. — Он хочет сидеть в кресле-качалке у окна своей спальни и слушать песни Джульетты Греко. Он хочет сидеть со мной на кухне и разгадывать кроссворды. Он вспоминал нашу собаку и спрашивал, не надо ли приобрести новую. Он мечтает прокатиться с Secondo на машине.

Хойкен слушал и никак не мог сложить эти фразы в одну логическую цепочку.

— Это вещи, которых он не делал целую вечность, — произнесла Лизель. — Всю жизнь он думал о концерне и его будущем. Сейчас, когда у него почти не осталось сил, для него стало важным совсем другое.

— Ты хочешь сказать, что ходить по саду в старых туфлях на босу ногу — это может быть важно?

— Да, это важно. Сейчас, когда он оглядывается на свою жизнь, это вообще самое главное. Только эти маленькие, но сильные желания имеют для него значение. Даже свое прежнее пристрастие к хорошей еде и напиткам он утратил. Представь себе, что сейчас для него все позади и не представляет ни малейшего интереса.

— Его издательство, его авторы — ты хочешь сказать, для него это больше ничего не значит?

— Да, они больше его не интересуют. У отца теперь одно желание — попасть домой и посвятить себя тем мелочам, которые только могут прийти ему в голову. Он хотел бы видеть Марию и Йоханнеса, бросать с ними кегли, смотреть, как они играют в бадминтон. Он мечтает о том, чтобы они ходили выгуливать нового щенка, а он сидел бы в спальне и выглядывал их с прогулки. Он хочет, чтобы шел дождь, — он все время об этом говорит, — а он сидел бы на кухне и смотрел из окна, как в саду образуются лужи и наполняется водой наш пруд.

— Но почему он смотрит на меня и ничего не скажет об этом?

— Потому что у тебя в голове только концерн. Потому что ты не поймешь. Потому что он боится попросить тебя, чтобы ты посадил его в машину и повез домой.

— Отец боится? Почему он боится?

— Он говорит, ты хочешь, чтобы он поправился. Но хочешь отвезти его не домой, а в концерн. Он боится всех, кто его не понимает. Его пугает Лоеб, и, я думаю, ты сейчас его тоже пугаешь.

— Но, прости меня, я ничего плохого ему не делаю. Я остерегаюсь даже упоминать о концерне. Я стараюсь не волновать его, я молчу обо всем, что может напомнить ему о работе.

— Да, все правильно, но он видит, что тебе это тяжело. Он сказал мне очень странную вещь. Он говорит очень много странного, не хочу утверждать, что я понимаю все, что он мне говорит.

— Что такого странного он тебе сказал?

— Он сказал, что был бы рад, если бы ты стал хорошим учителем.

— Что?

— Хорошим учителем, по-настоящему хорошим. Не издателем и чтобы ты вообще не имел никакого отношения к изданию книг.

— Лизель, я этого не понимаю. Из меня никогда не получился бы хороший учитель.

— Да, я знаю, ты прав. Я думаю, он просто хотел бы иметь родственника, который не был бы связан с издательским делом и занимался бы чем-нибудь совершенно другим. Чем-нибудь тихим, безобидным и незаметным. Думаю, это именно то, что стоит за профессией учителя.

— Но концерн — это дело всей его жизни. Я не понимаю, как это могло стать ему безразличным до такой степени, что он мечтает о сыне, который не имел бы с этим делом ничего общего? Отец считает, что все, чем он до сих пор занимался, — ошибка?

— Нет, почему же? Это другое, совсем другое. Он думает не об этом. Он просто не хочет, чтобы его что-нибудь обременяло. Дождь, сад, игры твоих детей — он хочет просто созерцать, он не хочет никакой суеты. Ты должен понять: отец страшно устал, Георг, он больше не может так жить.