Ануш Варданян - Не ссорьтесь, девочки!

Перед тем как войти в свой подъезд, Нонна всегда произносила короткую, но действенную молитву: «Господи, прости за все! Пощади, дорогой!». У нее были свои, очень личные отношения с Богом. Живя в постоянном диалоге с предателем Федором, она так же полемизировала и с Творцом. Иногда они даже ссорились, и тогда Нонна ходила мрачная, засматривалась на небо и ждала какого-нибудь знака к примирению. Обычно ей удавалось распознать знамение, адресованное ей одной, и она снова веселела. Она любила Бога и была убеждена во взаимности. А между любящими всякое бывает. Сегодня у них был день из обычных — без конфликтов и страстных упреков Нонны в своей сиротливой покинутости. Нынче день был суетливым, полным событий, поэтому она вспомнила о Феде только тридцать два раза. Тридцать два раза против двадцати четырех часов, переложенных на минуты и секунды, — это большое дело. Это обнадеживает. Возможно, когда эти разы наконец сведутся к нулю, она сможет зажить новой жизнью.

Поэтому Нонне казалось несправедливым, если б ее прибили за восемь пролетов от родного гнезда. И она, мысленно испросив прощения и покровительства, вошла в подъезд. Ее встретили истерзанные молодежными граффити стены, запах затхлости и гнили из подвала и лифт, не работающий уже неделю. Ну что ж, это полезно — взбираться пешком по лестнице, ведь она не делает гимнастику по утрам.

Между этажами, в полутьме тусклой лампочки что-то темное копошится в углу. Нонна, ойкнув, вздрагивает. Темная масса выступает из полумрака и оказывается юной парочкой, целующейся у батареи. Мальчик, с трудом оторвавшись от губ своей возлюбленной, предупредил:

— Осторожно, там этажом выше…

— Да там один всего, — нежно перебила его девочка.

— А кто там? — Нонна испуганно взглянула наверх, но ответа не дождалась — подростки снова впились друг в друга, как будто завтра им предстояло распрощаться навсегда.

Нонна поднялась выше и увидела сидящего в углу худого паренька. Он затянулся папиросой с марихуаной и прикрыл глаза.

— Господи боже мой! — сдавленно закричала Нонна.

Парень открыл глаза с болезненными желтыми белками:

— Нормально…

Нонна подходит к двери своей квартиры и теребит в руках ключ, не решаясь войти. За этой дверью она знает каждый предмет, каждую мелочь, книгу, пластинку, плакат. Она, можно сказать, видит сквозь дверь. Видит твердый профиль матери с голубоватым бликом от телеэкрана — она любит смотреть телевизор в темноте. Она видит Мишку, читающего «Трех мушкетеров» с фонарем под одеялом. Она видит карту звездного неба на стене на кухне — под ней она прячет фотографию Феди и по ночам, приколов к россыпи созвездий, гадает, когда же он вернется… «Тридцать четыре, — подумала Нонна. — Что я могу дать им — матери и Мишке? Какой вообще от меня прок? С матерью слишком строга, с сыном чрезмерно ласкова. Денег заработать толком не могу. И смириться с этим не могу. Не могу, не могу, не могу… Как многого я не умею и уже не сумею. Не выучу латынь, не буду звездой российской театральной режиссуры и больше никогда не займусь любовью с Федором, если вообще когда-либо еще займусь любовью». И Нонна входит домой.

Она глядит на спящего Мишку. Тот бормочет что-то, машет рукой, отгоняя от себя неприятное ночное виденье, потом довольно внятно и громко произносит:

— Убью математичку.

— Конечно, убьешь. Доведешь, сама умрет, — шепчет она, поправляя одеяло.

Если Жорик и был способен минут на пять сконцентрироваться на какой-либо телевизионной передаче, то это непременно было нечто кровавое с расчлененкой и подробным изложением количества колотых и режущих ран, нанесенных маньяком своей жертве. И что самое удивительное, взгляд Жорика при этом становился осмысленным и прозрачным, как у биолога, рассматривающего в микроскоп беспокойную жизнь микроорганизмов. Вот и сейчас он был нейтрализован одной из таких программ, повествующей о насильнике-самурае, наносившем удар мечом и лишь затем пользовавшем женщин преклонного возраста.

— Месима! Чистый Месима! — восклицает околдованный кровавой историей Жора.

Пользуясь тем, что беспокойный и творчески изголодавшийся муж увлечен передачей, Соня улизнула на кухню позвонить дочери.

— Лерочка, ты уже ложишься?

— Да, мам. Ты придешь завтра?

Соня, оглядываясь на дверь, прислушивается. Пока все тихо.

— Постараюсь. Как в школе?

— Нормально.

— Ну как нормально?

— Просто нормально.

Каждый раз, когда Соня спрашивает Леру как дела в школе, та отвечает — нормально. А как это — нормально? Ноников психоаналитик объяснил, что понятия нормы не существует, у каждого она своя. Соня, конечно, не слишком сильна в психологии, но интуитивно чувствует, что Леркино «нормально» может обернуться переэкзаменовкой.

— А как бабушка с дедом?

— Дед охрип.

— Почему?

— Он пел арию из «Риголетто» и сорвал голос.

— Почему это он вдруг запел?

— А Виктор Борисович из соседней квартиры репетировал, и дед с ним дуэтом выступал. Ужасно фальшиво, но очень громко. А у бабушки был приступ.

— Сердце? — ужаснулась Соня.

— Нет, синдром чистоты. Ругалась, что я прошла в ботинках в свою комнату, а я спешила — забыла часы и вернулась. Не разуваться же? А она заметила и стала кричать.

— Да не обращай внимания.

— А я не обращаю. Тем более, что я по газетам.

Соня улыбается. Уже несколько лет ее мать расстилает газеты. Газетные тропы ведут из прихожей на кухню, из кухни в комнаты. Так удобней и гораздо чище, уверяет мать. Убрал газетку — и чисто. Постелил новую — и снова будет чисто. И это — интеллигентная женщина, доктор исторических наук!

— Мам, я завтра на дискотеку иду в школу. Ты помнишь?

— Помню. Деньги есть у тебя?

— Есть. Ты когда придешь?

— Приду завтра. Красавица моя, целую, спи.

Соня кладет трубку, присаживается на краешек дивана и какое-то время сидит неподвижно.

Входит Жорик в трусах и мятой футболке. Под мышкой у него альбом китайской живописи. Он допивает кефир из упаковки и заявляет:

— Ты — плохая мать.

— Я знаю.

Мать Нонны относилась к телевизору как к врагу. Но такому, которого надо хорошо изучить, прежде чем изловить и уничтожить. Поэтому она смотрит телевизор ежевечерне. Не комментирует, не вступает в полемику с ведущими новостей, не считает вслух морщин на лицах известных артистов. Она молчит, щурится на экран, улыбается и, кажется, вот-вот раскроет какую-то страшную тайну. Например: «Телевизор — излучает страшную энергию». Или: «Телевидение — зомбирует». И менее определенное: «Они намеренно нас отупляют через этот ящик».

Телевизоров в квартире три. А комнат всего две. Кухня — единственное рабочее пристанище Нонны — тоже телефицировано. Она разложила рукописи, придвинула к себе старенький компьютер, занимающий половину обеденного стола, и собирается закончить пьесу, но Араксия Александровна стоит опершись о кухонную тумбу и глядит в экран.