Тереза Ревэй - Время расставания

Тихонова предложила гостье войти. От одуряющего запаха масляных красок и растворителей у молодой женщины запершило в горле. Часть стены мастерской была покрыта мозаикой. Рядом разместились фотографии и эскизы. В углу громоздились десятки полотен разных размеров. На этажерке стояла тарелка с четвертинкой яблока и кусочком сыра. На маленьком деревянном столе в полном беспорядке лежали рисунки и наброски.

Людмила попросила Валентину раздеться за ширмой. Там на вешалке Валентина обнаружила пеньюар. Она поднесла его край к лицу, вдохнула запах дешевых духов. Кому он принадлежал — Людмиле или одной из ее моделей? Было что-то бесстыдное в самой возможности надеть столь интимную деталь туалета другой женщины.

Людмила протянула Валентине руку, чтобы помочь ей подняться на узкий помост, на котором стоял соломенный стул. Сквозь стеклянный потолок в студию водопадом низвергался солнечный свет. Пеньюар был отброшен в угол. Жестом Людмила предложила модели сесть. Соломенное сиденье стула оказалось очень жестким.

Поглощенная своими мыслями, художница принялась выбирать позу модели. Каждый раз она отступала на несколько шагов, чтобы посмотреть на результат своих усилий. Одна рука на спинке стула, другая упала вдоль тела. Скрещенные ноги или чуть разведенные колени. Она действовала безо всякого стыда, пожалуй, даже грубовато. И Валентина позволила этой чужой женщине менять положение своих рук и ног, с отстраненностью и равнодушием изучать ее тело, как до этого художница изучала ее лицо. Наконец, удовлетворенная, Людмила приступила к работе.

Она сделала несколько набросков в блокноте, время от времени бросая взгляд на портретируемую. Лицо Тихоновой без макияжа имело землисто-серый оттенок. Иногда она, покусывая безжизненные губы, вырывала лист из блокнота, сминала его и бросала в корзину для бумаг.

Через какое-то время она закрепила натянутый на подрамник холст на мольберте и начала набрасывать композицию углем. Валентина, как околдованная, не могла оторвать от нее взгляд. Людмила гримасничала, наносила штрих за штрихом, затем вдруг останавливалась, потирала щеку и с неожиданной нежностью возобновляла работу.

Тишину нарушал лишь шум, доносившийся с улицы, и редкие шаги в коридоре. Валентина сидела неподвижно, и ей казалось, что и время тоже остановилось. Она больше не была замужней женщиной, достойной и уважаемой, но лишь хрупкой плотью, кровью, текущей по венам, сердцем и нервами, мышцами, затекшими от долгой неподвижности.

Спустя сорок пять минут Людмила отложила кисть.

— На сегодня достаточно, — сказала она и наклонилась, чтобы прикурить сигарету.

Валентина самостоятельно спустилась с возвышения и, обнаженная, проследовала за ширму, чтобы одеться. Затем она направилась к двери.

— Завтра в то же время? — спросила Валентина.

Людмила, сидевшая на табурете, выглядела совершенно опустошенной. Она лишь слабо кивнула. У художницы был отсутствующий взгляд. Валентина тихонько закрыла за собою дверь и спустилась по лестнице.

Молодая женщина быстрым шагом двинулась по улице, ошеломленная собственной отвагой. Валентина не могла объяснить себе этот безумный поступок. Она приняла предложение Людмилы Тихоновой, так как ей казалось, что она должна позировать для этой женщины, о которой ничего не знала и ничего не хотела знать. «Я сумасшедшая», — подумала она и улыбнулась.

В течение трех недель, каждый день, за исключением воскресенья, Валентина отправлялась в мастерскую. После окончания сеанса позирования она спрашивала: «Завтра?» — и Людмила кивала с таким сердитым видом, как будто боролась со всеми демонами ада.

Валентина чувствовала себя ничтожной, но в то же время неизменно испытывала гордость — без нее не было бы картины. Однако мука, плескавшаяся во взгляде художницы, производила на нее неизгладимое впечатление. Эта женщина не просто жила, она прожигала жизнь. Очень часто она казалась измотанной, но в ее зрачках сверкала черная искра. Валентина догадывалась о ее бессонных ночах, сомнительных связях, сражениях с тенями. Мадам Фонтеруа часто задавалась вопросом, хватило бы ей любопытства преодолеть запретные барьеры, если бы Людмила подтолкнула ее к этому, но художница лишь писала и писала. Ее упорство, ее увлеченность собственным творчеством были очень сильными, и порой Валентине казалось, что русская обнажает душу, как сама модель тело, и тогда молодая женщина задумывалась о тщетности собственного существования.

Живописные сеансы стали временем духовного единения, хотя женщины не обменивались ни словом. Валентине казалось, что эти часы, украденные у Андре, у друзей, у ее благополучной жизни, были наполнены такой страстью, что это не сравнилось бы даже с любовным романом.

Каждый день она раздевалась перед незнакомкой и освобождалась от собственного «я», чтобы лучше познать свою сущность. Ее дыхание замедлялось. Ее тело реагировало на любую мелочь: холодное дыхание сквозняка, проворный солнечный луч, капля пота, переливающаяся между грудями, как утренняя роса после грозы…

Однажды Людмила отложила мастихин.

— Картина закончена, — она вздохнула.

Валентина вздрогнула. Она испытывала смутную грусть, странную беспомощность. У нее возникло впечатление, что за эти три недели она повзрослела, освободилась от множества сомнений. Во время этих молчаливых сеансов она много размышляла. Восхищаясь энергией Людмилы, каждодневным сражением художницы с собственными демонами, Валентина ощутила, что где-то глубоко внутри нее пробуждается новая, незнакомая жажда жизни. Уязвимость ее обнаженного тела, выставленного напоказ, укрепила ее дух.

Валентина медленно встала; как обычно, затекшие ноги не слушались ее. Она в последний раз оделась. Когда молодая женщина была готова, она натянула перчатки, поправила шляпу с длинным пером.

— Я благодарна вам, мадам, за то, что вы уделили мне столько времени, — сказала художница, внимательно наблюдая за натурщицей. — Мне хотелось бы подарить вам что-нибудь… книгу, цветы?

— Не стоит. Это я должна благодарить вас.

— Я полагаю, вы желаете посмотреть полотно…

Людмила казалась раздраженной, но Валентина догадалась, что она просто волнуется. Пока художница разворачивала мольберт, Валентина внезапно вспомнила о портрете матери и осознала настоящую причину, заставившую ее принять дерзкий вызов. Сейчас она ощущала себя провинившимся ребенком, который совершил невообразимую глупость.

Взглянув на портрет, Валентина поднесла руку к горлу. «Я совершенно на нее не похожа», — растерянно подумала она, и у нее на глаза навернулись слезы. Никакой нежности и грации, никакой безмятежности и хрупкости, ни ангел, ни фея… Лишь чувственная женщина, сидящая на заурядном соломенном стуле, чье тело взрывается слепящей белизной на фоне ярко-красных обоев. Валентина не произнесла ни слова, раненная этой слишком откровенной наготой. Она была еще очень юна, чтобы понять магию картины, прочувствовать этот пленяющий контраст между беззащитностью взгляда и бесстыдством плоти.