Пол Райзин - Водка + мартини

— А ваши родители? И это животное, как его? Мышка?

— Да нет, Маус — это человек. Ей-богу, не знаю, при чем тут они. Может, всплыли какие-то чувства, связанные с детством, воспоминания. Сами по себе, бесконтрольно.

И тут я вспоминаю про третий сон.

Третий. Я участвую в викторине «Кто хочет стать миллионером?». Мы добрались до решающего момента. И ведущий, Крис Тэррэнт, обращается ко мне: «Итак, шестьдесят четыре тысячи фунтов стерлингов». Звучит музыка, вспыхивают огни. Он задает свой вопрос: «Какой ответ из четырех предложенных верный: А. Эйфелева башня. В. Ребенок, болеющий ветрянкой. С. Перстень с печаткой. D. Поляна цветущих эдельвейсов?»

Поскольку я уже советовался с залом, звонил друзьям и использовал подсказку «пятьдесят на пятьдесят», то должен решать сам. Тикают часы. Надо принимать решение.

— Эдельвейсы, — говорю я.

— Это ваш окончательный ответ?

— Да.

— Вы совершенно уверены?

— Да.

Звучит совершенно садистская музыка, за которой должен последовать правильный ответ… и я просыпаюсь. О черт, прав я оказался или нет?!

Так вот что означает вся эта чертовщина?

— Итак, было предложено четыре варианта ответов, так? — говорит Бородатая Дама. — А незадолго перед этим мы с вами беседовали о…

— Четырех женщинах.

— Но, увы, наше время истекло. Пока подумайте над всем этим, и в следующий раз мы с вами обсудим, что к чему.

Вот зараза. И почему я до сих пор хожу к ней, сам не знаю.

— О’кей, ребятки. Надеюсь, через часик мы покончим с этим делом и в девять будем сидеть в баре. Поэтому давайте повнимательней. Поехали. Удачи всем. Мэв, давай… Пошли титры! — Вытянув руку с торчащим в сторону стенки с экранами указательным пальцем, Майлс Килбрайд делает жест, означающий «Поехали!».

Наш директор сегодня выглядит особенно нарядно. Над розовой рубашкой, ниспадающей волнами на диагоналевые кавалерийские штаны, порхает яркий галстук. Седые волосы кажутся особенно густыми и красивыми. А к привычному букету запахов вина и сигарного дыма добавлен еще один компонент: одеколон, аромат которого напоминает, я бы сказал, о шуме моря и соленом свисте ветра. Даже в приглушенном свете студии мне видно, как на виске Майлса пульсирует вена, которая еще утром была спокойна. Одна нога машинально подпрыгивает, и видно, как пятка ярко-желтого носка выныривает из свободно сидящего ботинка. Разрази меня гром, он по-настоящему волнуется. И с чего бы, мы делаем всего лишь дурацкое и скучное ток-шоу, тем более пойдет оно поздно ночью — и это даже не прямой эфир, — а Майлс, как истинный охотник, уже слышит звуки трубящего рога, уже чует лисицу.

— На табло двадцать секунд, двадцать секунд, — щебечет Анита.

Она сидит слева от Майлса со стопкой исписанных бумаг, тремя секундомерами и пакетом мятных лепешек. (Как и всякий ответственный референт, работающий на телевидении, Анита обучена всегда иметь при себе мятные лепешки, чтобы предложить их в трудную минуту, когда кому-нибудь до смерти захочется выпить, или закурить, или что-нибудь съесть.)

Пошли титры. Камера движется вдоль голой ноги трупа, лежащего на каталке морга, и доходит до бирки, привязанной к большому пальцу. Мы читаем слова: «РАЗМИНКА ПЕРЕД СМЕРТЬЮ». Палец на ноге шевелится. Несмотря на то что мы видели это уже раз двадцать, не меньше, все смеются. Это нервное.

— Наплыв, камера один, — командует Майлс. — Камера один, пошла… свет!

Студия медленно освещается, темные призраки превращаются в шесть человеческих фигур, сидящих на черных стульях за черным столом. Пол тоже черный. И задник черный. Общее впечатление — сверкающие островки света в бесконечной черной пустоте.

— Что-то уж больно темно, по-моему, — ворчит за моей спиной Дэйв Уайт.

— Черный цвет всегда в моде, — афористично откликаюсь я шепотом. А что делать, поздно уже что-либо менять.

Рядом с Дэйвом сидит представительница высшего руководства Би-би-си, похожая на привидение; похоже, ей не хватает свежего воздуха. Эти высшие существа обычно не посещают студийных записей, поэтому ее присутствие здесь может означать одно из двух: либо к нашей передаче у нее личный интерес, либо ей надо убить час перед обедом.

Майлс своим директорским голосом нараспев продолжает:

— Очень хорошо, первая. Спасибо, Найджел. Теперь переходим ко второй. Итак, вторая! Пошла вторая! Музыка тише, тише. Давай, Мэв!

— Добрый вечер! — Мэв делает паузу, будто нерешительно раздумывает, что сказать дальше, а не читает текст с экрана. — Это событие, завершающее нашу жизнь… порой называют последним и самым удивительным приключением…

Для шоу, посвященному смерти, пока все идет довольно весело. У лысого ученого прекрасная мимика и жесты, о смерти он говорит так, что мурашки по коже, сразу чувствуешь, что это действительно Конец, без всяких оговорок, — чего стоят такие страшные фразы, как «ни намека, ни единого факта, доказывающего обратное». Епископ цитирует Набокова: «Жизнь — это удивительное чудо. И я не вижу причины, почему смерть не должна быть чудом еще более удивительным». Правда, он довольно долго мусолит Библию, но тут как раз ничего страшного, мы спокойненько применим, как говорится, наши ножницы — и дело в шляпе. Женщина-психоаналитик поясняет, почему смерть играет в нашей жизни гораздо большую роль, чем мы себе представляем. Она цитирует последние слова Сомерсета Моэма, знатока человеческих душ: «Процесс умирания — скучное, утомительное занятие, и мой вам совет — держитесь от него подальше». Врач трогательно повествует про смертные ложа, у которых он стоял в своей жизни, элегантно скрещивает шпаги с ученым-скептиком и даже ухитряется пошутить: «Я ничего не имею против смерти, — говорит он, — но беда в том, что на следующий день чувствуешь себя таким, черт побери, мертвым». Но Фарли — о, это действительно настоящая звезда. Даже несмотря на то, что вклад его в программу совсем небольшой, постоянный перевод камеры на его великолепно освещенное лицо, известное миллионам как символ чего-то прекрасного, каким-то непонятным образом собирает всю композицию, держит все действо в единстве. А как он закуривает! Простые движения его как бы говорят, мол, какая я, к черту, рок-легенда, я такой же, как все вы, — и при этом его лицо, перед которым вьется дымок сигареты, просто неотразимо. Смотреть хочется только на него и ни на кого больше, и Майлс инстинктивно это чувствует.

— …так что, если рассуждать эмпирически, в прямом смысле, никакой разминки перед смертью быть не может, — говорит ученый. — Поэт, например, может сказать, что человеческая жизнь — это пламя свечи, горящее между двумя бесконечностями небытия. Любая другая точка зрения неприемлема и несостоятельна.