Бернардо Гимараенс - Между верой и любовью

— Вернусь Маргарита, я вернусь, я буду умолять мать, просить ее, чтобы она отправила за мной поскорее, и однажды, Маргарита, я вырасту, я стану мужчиной, и мы будем жить вместе, и ничто на свете не сможет нас разлучить.

— Но… но до тех пор я умру от тоски!

— Нет, Маргарита, нет… Я изо всех сил буду стараться покинуть семинарию и вернуться как можно скорее… Ну не плачь же… Я же тебя просил!

— Ладно… Видишь, я уже и не плачу… Но ты… не задерживайся там надолго, слышишь? Возвращайся скорее, Эугенио.

— Будь спокойна, любимая, я вернусь. Прощай… Еще один поцелуй…

Весь этот разговор был прошептан дрожащими, сдавленными от слез голосами, и никто не мог представить себе что за глубокая тоска и тяжкие терзания скрывались за этим нежным воркованием, которое больше походило на шелест травы в безлюдном поле.

И вот Эугенио, ранее легко преодолевший долину, медленно брел по ней обратно, словно стараясь слиться с безмолвной тишиной ночи. Лишь изредка он останавливался, оборачивался назад и, положив руки на грудь, еле сдерживая рыдания, тихо повторял: «Маргарита!.. Маргарита…»

После того, как вечерним звонок возвещал время отдыха, семинаристы из Конгоньяс ду Кампо наблюдали странную картину. Один из их товарищей, бледный и изнуренный, медленно брел по коридору со скрещенными на груди руками, направляясь к кабинету ректора, где задерживался на долгое время. Это повторялось два или три раза в неделю.

Семинарист этот, который до отъезда на каникулы домой хоть и был тихим и скромным, но все же общительным юношей, с каждым днем все более и более превращался в отшельника.

Во время прогулок он следовал за товарищами, но мыслями явно был не с ними. Глаза его либо смотрели на горизонт, либо были опущены долу, и он как будто не замечал происходящее вокруг. Мрачный и одинокий, он казался чужаком среди веселых и жизнерадостных учеников, словно ночная птица, отбившаяся от стаи и застигнутая врасплох светом дня.

Во время занятий он не отрывался от книг, но было заметно, что он вовсе не сосредоточен на чтении.

Новые ученики смотрели на него как на диковинное явление, явно заинтригованные его загадочностью. И почему он два раза в неделю посещает кабинет ректора?

Отправив Эугенио обратно в семинарию, его отец сеньор Антунес написал падре письмо, где подробно рассказал о произошедшем во время каникул и просил относиться к сыну как можно строже, чтобы подавить в нем эти «страстишки», как он назвал чувство сына, и наставить его на праведный путь.

Письмо сеньора Антунеса не стало новостью для ректора. Он отлично помнил, как, наверное, и мой читатель, стихи Эугенио, посвященные Маргарите, найденные в его ящике. Он будто предвидел падение своего ученика, вот почему всеми силами противился его поездке домой.

Со своей же стороны святые отцы очень хотели привлечь Эугенио к церковной жизни, ведь юноша был образцом образованности, разумности и послушания, из него несомненно получился бы блестящий священник.

С нетерпением ждали они его возвращения в семинарию. Даже увидев его глубочайшую тоску и тотчас догадавшись о ее причине, они не сильно обеспокоились, надеясь, что строгость и аскетичность жизни в семинарии быстро затушат страсть в сердце юноши, и она угаснет, словно лампада, лишенная масла.

Всю дорогу в семинарию Эугенио, полный печали и нетерпения вернуться обратно домой, готовился к неповиновению суровым законам и, каким бы тяжелым ни было наказание, последующее за этим, собирался вести себя так, чтобы у святых отцов не было другого выбора, кроме как отчислить его и отправить домой.

Полный решимости действовать именно таким образом вернулся он в Конгоньяс, но лишь переступил порог семинарии, как силы оставили его, сердце наполнилось набожностью и смирением, и все мысли о непослушании спрятались глубоко в душе подобно мелким пичужкам, трусливо прячущимся при виде ястреба на небосводе. Робкий по натуре Эугенио не мог найти в себе сил ослушаться старших и поступить по велению своего сердца.

Присущая ему с самого детства религиозность внушала ему глубокое почтение к обители святых отцов и ослушание было для него тяжелейшим из грехов. Ему оставалось лишь безмолвно покориться судьбе и тем самым обречь себя на длительные душевные страдания. Его израненная душа была покорна и перед Господом, и перед людьми. Но, несмотря на все старания, он по-прежнему не мог стереть из своей памяти светлый образ Маргариты, и со временем воспоминания становились все более и более осязаемы. Так лавр после удара топора еще сильнее источает сок, находящийся глубоко в стволе дерева.

Одна лишь мысль о том, что ему следует забыть Маргариту, приводила его в отчаянье. Искренняя и нежная детская привязанность приняла размеры всепоглощающей, обжигающей страсти, которая навсегда проросла в его сердце подобно лиане, так сильно обвивающей дерево, что кажется, будто они давно стали единым целым, единой сущностью, которой уготованы одна жизнь и одна смерть на двоих.

Объявшая его тоска уже не была легкой меланхолией, тревожащей помыслы подобно благоухающему цветку. Это были черные тучи глубокой, тяжелой ночи, облачной и мутной, без единого проблеска света и надежды.

Это была настоящая страсть с воспоминаниями о сладостном прошлом, со всем ее болезненным нетерпением, неуемным желанием и томным, мучительным ожиданием неизбежно грядущего будущего.

Его очень заботила и беспокоила судьба любимой. Ах, какой одинокой, разбитой и потерянной оставил он ее на лугу у дома, одну, пребывающую в горести от предвкушения их разлуки, чахнущей, словно нежный цветок под палящим солнцем! Воля его родителей, разлучивших их, лишила его даже возможности что-либо узнать о ней. Нет, не мог он не винить их в душе за эту несправедливость!

Стоило ему лишь закрыть глаза, как он видел Маргариту, бредущую вечером по лугу, со струящимися по плечам дивными волосами, которые треплет прохладный ветерок, или представлял ее сидящей у дома или под сенью деревьев — ее единственных друзей, с которыми можно разделить горечь настоящего или поведать сладкие воспоминания о прошлом.

Погруженный в тяжкие думы, он в отчаянии сжимал кулаки, и по щекам его катились слезы, тут же высыхающие на пылающем лице. Ослабев под гнетом печали, он не осмеливался, да и не хотел, бороться со страстью, овладевшей им полностью, понимая, что это тщетно. Однако его набожная сущность брала над ним верх, и он задумывался было о том, чтобы вымолить у Небес прощение, но боялся просить о нем. Ведь Небеса могли и даровать ему прощение и избавление от всепоглощающей страсти. Но ведь без своей любви он просто не сможет существовать!