Бернардо Гимараенс - Между верой и любовью

Пока она продолжала причитать, Эугенио с опаской поглядывал на Маргариту, стоявшую подле матери, удивляясь про себя, как же четыре года разлуки изменили ее, и стараясь найти в ее облике черты той невинной маленькой девочки, какой она была до его отъезда. Эугенио, хоть и был старше на два года, изменился не так сильно, и все еще считал себя мальчиком. Но он не знал, насколько быстрее растут девочки, и был ошеломлен, увидев перед собой вместо маленькой девочки высокую и стройную барышню, совершенно очаровательную в своей девичьей красоте.

Без сомнения, Маргарита за эти четыре года превратилась в удивительную по своей красотой девушку. Кожа ее была немного смуглой и как будто светилась изнутри, а ее большие темные глаза будто бы смотрели ему прямо в душу, стараясь разглядеть потаенные мысли, изящные брови, окаймлявшие ее глаза, придавали им еще большую красоту и загадочность, а блестящие темные волосы струились по плечам подобно водопаду. При малейшей улыбке на ее щеках выступали соблазнительные ямочки, которые в простонародье называли «гротами Афродиты». Губы ее были алыми и слегка влажными, как бутоны розы. Во взгляде словно теплился свет свечи, а улыбка ее порождала мечты о всех радостях Рая.

Она была живым воплощением самой изысканной и чувственной красоты и в то же время обладала невинной, неискушенной душой. Всем своим обликом она походила на скульптуру Венеры, ожившую во всей своей красоте.

И если бы даже Эугенио не знал и не любил Маргариту с самого детства, а увидел ее сегодня впервые, все равно его монашеский аскетизм не устоял бы перед ее дурманящей красотой.

Маргарита была одета в скромное голубое платье, единственным украшением ей служил цветок в волосах. Долго еще безмолвно стоял Эугенио перед подругой детства, скованный и смущенный, словно находясь перед истинной принцессой.

Умбелина нарушила молчание:

— И в самом деле, ты уже совсем взрослый, сеньор Эугенио! Каким же ты будешь красивым падре!

Мальчик лишь бросил грустный, смущенный взгляд на Маргариту, подернул плечами, да и вообще был похож на смущенную девицу. Этот лестный комплимент, сделанный на глазах у Маргариты, окончательно вверг его в замешательство.

— Да-да, — не унималась тетя Умбелина, — ты и так уже забыл своих старых друзей, а скоро и смотреть на нас не захочешь, не так ли, сеньор Эугенио?

— Не говори так даже в шутку, тетя Умбелина, — отвечал Эугенио, все больше бледнея. — Да избавит меня Господь от того, чтобы огорчить кого-то, особенно близких мне людей, по которым я так скучал. Я просто восхищаюсь тем, как же быстро донна Маргарита выросла.

— Ну ничего себе! Слышала, моя девочка? Он называет тебя донной! Что я тебе говорила? Для него мы уже как не родные! Ты что, забыл, как вы еще вчера играли вместе? Избавь нас от своих вежливых обращений, сеньор Эугенио, эта девочка тебе как сестра. Относись к ней так же, как и раньше.

— Но она… она уже… так выросла — с трудом бормотал Эугенио, — я думал, что…

— Тут ты прав, мой мальчик, — прервала его сеньора Антунес и взяла под руку, — Маргарита уже взрослая девушка, и ты не можешь относиться к ней так же, как когда вы играли в прятки в детстве.

— Моя крестная права, Эугенио тоже уже вырос, и теперь мне позволительно называть его лишь сеньором, ты не думаешь, мама? — произнесла Маргарита.

И хотя она улыбалась, Эугенио не мог не почувствовать иронию в ее словах.

— Без сомнений, моя девочка. Все правы. Время идет, и не далек тот день, когда ты склонишься на коленях перед сеньором Эугенио для исповеди, так что неплохо было бы уже привыкать относиться к нему с должным уважением.

Маргарита и Эугенио обменялись взволнованными взглядами. Оба они вспомнили клятву об исповеди, которую дали друг другу четыре года назад в тени деревьев у моста, и девушка зарделась краской, опустив глаза, а юноша, и без того пунцовый, чтобы краснеть дальше, мертвецки побледнел.

Маргарите, унаследовавшей ироничный характер своей матери, уже и не хотелось смущать друга детства. Заметив, как сильно его удручает эта беседа, она от души пожалела его и, стараясь загладить свою колкость, сказала самым любезным тоном:

— Простите, если я вас огорчила, сеньор Эугенио. Мы же шутим и никак не хотим вас обидеть. Я просто забыла, что прошло то доброе время, когда мы были детьми и я могла сказать любую глупость, пришедшую мне в голову, и сеньор не рассердился бы…

— Я рассердился?! Ты ошибаешься! — ответил юноша, изо всех сил стараясь выглядеть непринужденно. — Можете шутить сколько захотите, меня это не беспокоит…

Между тем ему с трудом удавалось скрыть огорчение, застывшее на его лице.

— Здесь никто не вправе подтрунивать над вами, сеньор Эугенио, — пришла на помощь Умбелина, — Господи избавь нас от такого зла! Мы просто любим иногда пошутить, не быть же нам серьезными, как монахини, иногда полезно посмеяться.

— Отлично сказано, подруга, — пресекла ее сеньора Антунес, — надо же нам иногда развлекаться. Это все семинаристская застенчивость Эугенио, это скоро пройдет… Ну все, пошли! Какая стоит жара! Давай пройдемся немного по саду, подруга.

— Пойдемте! Пойдемте все вместе!

Монастырское образование печально чревато своими последствиями: строгое соблюдение режима, так тщательно соблюдаемое семинаристами, подходит, скорее, для дрессировки зверей, нежели для развития разносторонней личности. Угрюмое послушание, в котором непрестанно живут ученики, заглушает и притупляет трепет их горячих и любопытных сердец, они теряют всякую способность к проявлению своих чувств и порывов сердца.

Юноша, вернувшийся к мирской жизни после нескольких лет в семинарии, чувствует себя скованным и растерянным.

Эугенио, от которого все ждали живой беседы, был не в состоянии говорить даже с теми людьми, которых знал с раннего детства. Словно заключенный, вышедший из тюрьмы и не знающий, как куда деть руки, с которых сняли кандалы, он был скован в проявлении своих чувств, подавляемых долгой учебой и иступленными молитвами.

Как читатель может себе представить, сердце Эугенио находилось в страшных метаниях и страданиях. Если образ совсем юной девочки не покидал его четыре долгих года, что же было делать ему сейчас, когда она, ставшая уже взрослой, очаровательной девушкой, находилась так близко, одним своим ангельским образом грозя свести на нет все старания и поучения учителей, пытавшихся избавить юношу от мук душевных метаний.