Гейнц Зенкбейль - Любовь солдата Фреда

— Товарищи, вы помните, — продолжал унтер-офицер, — как вел себя рядовой Беренмейер во время ночного марша. Он отстал от своего расчета! Все это, вместе взятое, привело меня к мысли, что на Беренмейера нельзя положиться. Последние стрельбы батареи — прямое тому доказательство.

Мне и по сей день не ясно, почему командир нашего расчета говорил обо мне тогда именно так. Видимо, раздражение взяло верх.

Рыжий ефрейтор, наводчик первого орудия, который выступал первым и назвал меня разгильдяем, вскочил с места и начал говорить:

— Что здесь много говорить? Все и так ясно. Солдат он нерадивый — таково заключение командира расчета. Из-за Беренмейера мы теперь на предпоследнем месте. Даже на собрание Беренмейер умудрился опоздать. Я рассматриваю это как оскорбление всех нас. Да и проступки свои он не хочет правильно оценить. Я предлагаю исключить Беренмейера из Союза свободной немецкой молодежи!

В зале стало так тихо, что я слышал дыхание соседей, сидящих справа и слева от меня.

«Исключить! Вот когда они рассчитаются со мной. Сейчас Петер Хоф попросит поднять руки тех, кто за мое исключение, — и вверх поднимутся десятки рук», — думал я.

И тут случилось неожиданное: Шлавинский, этот насмешник, первым бросился в бой. Он вдруг вскочил с места, почесал затылок и начал бить в ладоши, громко крича:

— Браво! Браво! Исключить! Вот это предложение! Браво! — И он снова зааплодировал.

— Говори понятней! — крикнул ему Петер Хоф.

— Понятней? С огромным удовольствием. Исключить товарища Беренмейера из Союза молодежи? Разумеется! Туда ему и дорога! Но ведь с такой меркой можно подойти к любому из нас. Вот ты, — кивнул он в сторону «философа», — скажи-ка лучше, могут ли нарушения в караульной службе привести к тяжелым последствиям?

— А как же! Логически рассуждая…

— Ага, значит, могут! Хорошо! Тогда я предлагаю исключить тебя из членов Союза молодежи. Основание: на прошлой неделе ты уснул в караульном помещении, хотя должен был бодрствовать.

Толстощекий солдат, словно защищаясь, поднял обе руки.

— Но… но… с логической точки зрения, — беспомощно залепетал он.

Но Шлавинский не дал ему говорить:

— Итак, говоря твоими же словами, ты, поддавшись слабостям, уснул в карауле и тем самым совершил тяжелый проступок. Точка. Ясно?

В зале захихикали. Но Шлавинского уже нельзя было остановить.

— А ты! — обратился он к светловолосому ефрейтору, который внес предложение исключить меня из Союза молодежи. — Да, да, я обращаюсь именно к тебе! Ты служишь в армии уже второй год и должен показывать пример всем новичкам, не так ли? А на прошлой недели ты так налакался в пивной, что едва держался на ногах. Двум нашим патрулям пришлось вести тебя в казарму. Своим поведением ты в какой-то мере подорвал авторитет солдата Народной армии среди населения. Разве это не серьезный проступок? Разве тебе место в Союзе молодежи?

Ефрейтор протестующе замахал руками:

— Это не относится к…

Но Шлавинский не дал ему договорить:

— Ты хотел сказать, что твое поведение не разбирается на сегодняшнем собрании?

— Да…

— Ты, конечно, прав, — продолжал Шлавинский, — так как твой проступок настолько серьезен, что разбирать его следует не на нашем собрании, а в дивизионе!

В зале засмеялись. А один унтер-офицер, который сидел сзади меня, заметил:

— А он тебя здорово выручил.

Но Шлавинский готовился нанести еще один удар.

— А вы, товарищ Виденхёфт, — обратился он к командиру нашего расчета, — вы так ярко охарактеризовали товарища Беренмейера и перечислили все его грехи. Вот только я не пойму зачем? А разве не лучше было бы, если бы вы больше внимания уделяли воспитанию своих подчиненных, следовательно, и товарища Беренмейера? А ведь это ваша святая обязанность. Так как же расценить ваше отношение к выполнению служебного долга? Небрежность? А это есть не что иное, как грубое нарушение устава. Вот я предлагаю исключить и вас из Союза молодежи!

Со всех сторон послышались выкрики. Но Шлавинского уже невозможно было остановить.

— Значит, исключить! Исключить из Союза молодежи всех тех, кого можно хоть в чем-нибудь обвинить! Исключить — и все! Исключать до тех пор, пока в нашей молодежной организации не останутся лейтенант Бранский и наш секретарь Петер Хоф. Вы этого хотите? — Неожиданно Шлавинский стал серьезным и продолжал уже спокойным голосом. — Давайте, товарищи, хорошенько подумаем, прежде чем примем решение! И хотя раньше мы с Фредом Беренмейером часто ссорились, я все же считаю его хорошим товарищем, и поступить с ним так, как тут некоторые предлагали, было бы несправедливо.

Число моих защитников росло с каждой минутой: Руди Эрмиш, маленький Дач и даже осторожный Пауль Кольбе, который закончил свое короткое выступление следующими словами:

— У нас в деревне говорят: «Больного коня не вылечишь топором». Мы воспитаем Фреда.

Петер Хоф сказал несколько слов о моей работе в школе:

— Это поручение Союза молодежи он выполняет как нельзя лучше. Школьники прямо-таки боготворят его.

Последним выступил лейтенант Бранский, который терпеливо ждал, пока выскажутся все: не хотел своим выступлением повлиять на решение собрания.

— Служба в армии — это учеба, — начал он. — И было бы неправильным наказывать солдата, который всего лишь несколько месяцев назад попал в армию, за случайную ошибку.

Мой отказ выступить на собрании он расценил как неумение взять себя в руки и сказал, что он, как и прежде, верит в меня. Разумеется, мне следует сделать правильные выводы из сегодняшнего собрания и показать себя с хорошей стороны.

Закончил он свое выступление так:

— Соревнование еще не закончилось, товарищи. Самый главный этап еще впереди. Это осенние маневры. За это время можно добиться многого. Победителем, как вы знаете, бывает тот, кто выигрывает последний бой.

Казалось, я мог бы радоваться такому исходу собрания. Но… увы!

«Я должен во что бы то ни стало поговорить с Софи, — думал я. — Она должна знать обо всем: о письме, которое я получил от Анны, и о ребенке».

Прошла почти неделя, а я все оттягивал встречу с Софи. Отчаяние мое росло день ото дня. Я боялся сказать Софи всю правду. Но больше всего я боялся обмануть ее.

— Никто уже и не вспоминает о собрании, а у тебя такой вид, будто все только об этом и говорят, — сказал мне как-то Руди Эрмиш, подойдя после обеда к моей койке. — Мы еще себя покажем!

— Да… — нехотя ответил я и уставился в потолок.

— Брось, в конце концов, переживать.

Я повернулся на другой бок и стал смотреть на стену.

— Оставь меня в покое. Я себя неважно чувствую. Мне нужно как следует выспаться… — пробормотал я.