Селия Фремлин - Ревность

Присутствие Розамунды и ее мастерство машинистки оказали самое благотворное воздействие, и в результате пара абзацев превратилась в несколько полноценных страниц ин-кварто. Они трудились, не прерываясь, до часу, когда негромкий звон гонга церемонно призвал их отведать телячьих котлеток с картофельным пюре и брюссельской капустой, за которыми последовал бисквитный пудинг с патокой. Как многие женщины ее поколения, миссис Филдинг навсегда сохранила горячую детскую любовь ко всякого рода пудингам; в данной конкретной обстановке они пришлись по вкусу и Розамунде.

После обеда они вернулись к работе и так увлеклись, что не заметили, как начали сгущаться ранние зимние сумерки. Джесси вкатила в комнату позвякивающий столик, задернула шторы и разожгла в камине дрова, от которых в трубу полетели искры. Стало тепло и уютно.

На секунду Розамунда вспомнила, что для нее эта надежная, милая сердцу, уютная комната — лишь временное пристанище. Скоро, очень скоро ей придется выйти в спускающийся туман и сырость, от которых сейчас их ловко отгородили мягко прошуршавшие шторы. Ну и ладно. Еще есть часа два, так надо насладиться по полной программе покоем и защитой этого маленького рая.

После чая Розамунда, как водится, заглянула на кухню, к Джесси, уселась за стол и приготовилась слушать традиционные рассказы про племянниц Джесси. Все как всегда — ворчит плита, на прибранной кухне чисто и тепло, освободившаяся от дел Джесси вкушает покой.

И все же что-то не так. Первые подозрения возникли у Розамунды, когда оказалось, что Джесси — впервые за все времена — нечего рассказать об австралийских племянницах. Розамунда пробовала и так и этак, спрашивала то про одну, то про другую… про ту, у которой муж работает в вечернюю смену… про ту, у которой сын-отличник, всегда впереди всего класса… про ту, которой должны были делать рентген, чтобы выяснить, не двойня ли у нее, но и это не вызвало ответного интереса. В чем дело? Джесси больна?

— Вам нездоровится, мисс Розамунда? — к великому удивлению Розамунды, вдруг выпалила Джесси. И сразу, испугавшись собственной бесцеремонности, бросилась извиняться: — Вы уж простите мою вольность, но вид у вас негодящий, совсем негодящий. Квелый у вас вид.

Она все о том же, с чего бы это? Пусть так оно и есть, зачем без конца твердить одно и то же? От участия старой служанки Розамунда пришла в сильнейшее раздражение… и вдруг до нее дошло, что никакое это не раздражение, а страх. Что, собственно, Джесси подразумевает под туманными околичностями «неважно» и «квелый»? Что у Розамунды действительно болезненный вид? Или она хочет сказать… она почувствовала?..

— Я здорова, Джесси… У тебя новая фотография со свадьбы Квини? — Под предлогом, будто хочет поближе рассмотреть фотографию, Розамунда встала и украдкой принялась изучать себя в зеркале, которое стояло на той же полке, что и снимок.

«Как я выгляжу — больной, бледной, как выглядят люди после гриппа? Или Джесси заметила кое-что другое? Выражение вины… страха? Загнанный, затравленный взгляд новоявленного убийцы?» Быть может, Джесси догадывается о том, что случилось в тот жуткий вторник… в тот день, когда, как предполагается, Розамунда договорилась приехать сюда, но так и не удосужилась явиться? Когда вместо этого валялась дома в постели и видела дикие сны?.. Или когда все же сделала вылазку на улицу, в туман?

Что знает Джесси? О чем подозревает, что предполагает? И что из известного ей осмелится когда-либо облечь в сдержанные, почтительные слова, которыми только и умеет изъясняться?

Розамунда вглядывалась в мутное зеркало, пытаясь найти в отражении то, что видела Джесси, догадаться о том, что угадала Джесси; и чем дольше она всматривалась в собственные глаза, тем чуднее, бессмысленнее они казались — как слово, которое много раз перечитываешь. Круглые, пустые, мертвые, ничего не выражающие глаза куклы… а теперь еще, оттого что она так таращится, все в них двоится… вновь возвращается головная боль. Розамунда отвернулась от зеркала, потерла глаза.

— Очень хорошенькая, — отозвалась она о Квини, даже не взглянув на фотографию, и вернулась на место.

Джесси по-прежнему не спускала с нее недоумевающих глаз.

— Я так думаю, вам не следует слишком засиживаться у нас, мисс Розамунда, — тревожно проговорила она. — Нехорошая ночь. Совсем нехорошая. — Она раздвинула кухонные занавески и заглянула в щелку. — Ну и туманище…

Целую минуту она не отрываясь разглядывала плотную, как серое одеяло, пелену тумана, а когда повернулась, Розамунде показалось, что в чертах старого строгого лица отразилось нечто до сих пор невиданное — выражение страха.

— По-моему, вам уже пора домой, мисс Розамунда, — повторила старая служанка почтительно, но с затаенной настойчивостью. — Право слово, пора! Может, и не мое это дело — говорить так, но уж больно не нравится мне этот туман…

— А, вот ты где, Розамунда! — В дверь просунула голову миссис Филдинг. — Если ты не против, дорогая, я бы хотела чуть-чуть переделать тот абзац о щитах. Только сместить акценты, и все, минутное дело. Видишь ли, не хочу, чтобы складывалось впечатление, будто я ставлю под сомнение лишь одну новую хронологию…

Потребовалось несколько минут, точнее — два с половиной часа, считая короткий перерыв на яйцо в мешочек и кофе с молоком, которые составляли каждодневный ужин миссис Филдинг. Когда они закончили, Розамунда с ужасом обнаружила, что уже почти половина девятого.

— Все, я побежала! — воскликнула она. — Если пропущу девятичасовой поезд, следующего придется ждать целую вечность. Я бы с удовольствием еще посидела, но никак не могу…

— Пустяки! Я вызову тебе такси, дорогая, — заявила миссис Филдинг со спокойной уверенностью человека, которому не надо покидать дом, но после пяти минут безуспешных попыток дозвониться вынуждена была признать, что в этот туманный вечер такси не раздобыть. — В таком городе, как наш, могли бы наладить эту службу и получше! — кипела праведным гневом миссис Филдинг, пытаясь частично переложить свою вину в том, что Розамунда задержалась, на чужие плечи. — Ничего, дорогая, вечерние поезда всегда опаздывают. Пойдешь побыстрее и успеешь.

Как раз быстрая ходьба и вызвала у Розамунды первый приступ дурных предчувствий. Во всяком случае, так она убеждала себя, торопливо шагая по пустынной дороге и прислушиваясь к дроби собственных шагов — единственному звуку, не приглушенному туманом. Если бы этот звук был размеренным, спокойным и уверенным, ей бы и в голову не пришло ничего плохого. Ощущение, что ее преследуют, возникло исключительно из-за поспешного цокота ее собственных шпилек.