Вера Копейко - Прощай, пасьянс

— Мария рассказывала. — Севастьяна покачала, головой, потом на лице ее возникло восхищение. — Я вот думаю, смогла бы я так, как она, или нет?

— Ты бы смогла, — заверил ее Федор.

— Но я стрелять-то из пистолета не умею.

— Ты бы руками задушила любого, — заверил ее Федор.

— Любого супостата, — засмеялась она, — это верно. За любимого человека я всегда постою. Но она-то, она! Профессорская дочка! Откуда в ней такое?

— Понимаешь ли, Севастьяна, дочки ученых родителей нам не чета.

— Но ты-то на такой женился!

— Потому что не чета, — упрямо повторил он.

— Ну да!

— А если бы они были такие, как мы, то разве решилась бы девушка вроде Марии пойти за купца? Да она бы в мою сторону не поглядела!

— Ох, Федор, такого купца, как ты, поискать и не найти. Богат, учен, свет повидал. А красавец…

— Но ты знаешь, что такое сословия? Свой круг?

— Я новгородка, и этим все сказано, — фыркнула Севастьяна.

— Вот и они с другой меркой, чем мы, подходят к жизни. Батюшка учил своих дочерей, что миром движет любовь. Нет жизни без глубокого чувства. Нет сего чувства без любви. Нет любви без сего чувства. Вот так сказал ей отец, когда она объявила, что хочет выйти, замуж за купца Федора Финогенова.

— И слава Богу, — поддержала его Севастьяна. — Что ж, отправляйся в путь. А мы тут бабьи дела свои станем делать. Сказки друг другу рассказывать, кружева плести, полотно ткать да красить, шубы шить. Не волнуйся. Когда кого ждать, время летит быстро.

— Ты это хорошо знаешь, верно? — усмехнулся он.

— Как же не знать? — деланно изумилась она, всплеснув руками. — Господь ждет меня на небесах, вот и время мое бежит быстро.

Федор уставился на Севастьяну, а потом расхохотался.

— Понятное дело, почему тебя отец мой… уважал. — Он хотел сказать другое слово, но удержался. Они и так знали о чем речь.

А речь о том, что его отец пылал страстью к этой женщине, и едва ли не эта страсть раньше времени свела в могилу его жену, мать Федора. Но она умерла давно, и Федор не испытывал по ней неизбывной тоски. Севастьяна тоже овдовела, хотя вдовой она была, по сути, и при живом муже, он оказался недостойным ее человеком. Они давно разъехались, но официальный развод — дело затруднительное, дорогое. Муж ее давно в могиле, перепил своего сбитня, как он называл напиток, которым пытался торговать в трактире, открыв заведение ненадолго. Но сам употреблял его чрезмерно. А Севастьяна не собиралась становиться трактирщицей. Не по ней такая доля.

Как теперь подозревал Федор, воспитательный дом выстроен отцом не просто по тем причинам, о которых говорил он сам. А как способ обеспечить любимую женщину уберечь от житейских невзгод до самого конца ее дней таким окольным способом. Что ж, теперь и сам Федор прекрасно понимал, что значит забота о любимой женщине.

— Вот, Севастьяна, очередной взнос на твой воспитанный дом. За все предстоящие месяцы моего отсутствия.

Она взяла деньги, аккуратно пересчитала.

— Надолго уезжаешь, — заключила она, опустила их в карман черного крепового платья и вопросительно взглянула на Федора. — На девять месяцев? — спросила она. Сказала и тотчас пожалела. Не надо было произносить цифру, которая, конечно, царапнула Федора по сердцу. Она заметила это по тому, как напрягся шрам возле рта, а серые глаза стали цвета шуги в зимней проруби. — Ох, прости, обсчиталась, — поспешила она. — Больше, гораздо больше. Зайдешь еще перед отъездом? Можно без даров, — торопливо добавила она улыбаясь. — Уже с нас хватит.

— Даст Бог, вернусь, одарю еще больше. И дом твой, и Лальск.

— Как отец после экспедиции в Китай.

Федор передернул плечами:

— Батюшка мне во всем пример.

Севастьяна ухмыльнулась и не удержалась от колкости:

— Не думаю, что твоя Мария обрадовалась бы таким словам.

Но Федор не принял укола, а пояснил:

— И в этом тоже.

Глаза Севастьяны зажглись жадным огнем.

— Н-неужто?

— Я ведь не говорю, на кого направлял свою страсть батюшка…

— Не говоришь, — хмыкнула Севастьяна.

— Вся моя страсть тоже направлена на одну женщину. На Марию. Как и его страсть. На тебя.

«Что ж, так было. Только страсть эта дала лишь цветы, а все плоды выносила твоя матушка. И надорвалась, — подумала Севастьяна. — Плоды, завязавшиеся без любви, тяжело достаются».

— Ну вот и хорошо, Федор, — сказала она вслух. Перекрестила его, он повернулся, собираясь идти к двери, но в тот самый миг стайка девочек высыпала в зал. Они были в одинаковых коричневых платьицах с белами кружевными воротничками.

— Ну что, ангелы наши, поблагодарите Федора Степановича Финогенова за дар, который он принес нам всем. Теперь будем ждать праздника, чтобы порадовать Господа и всех нас.

— Спа-си-бо-ог… спаси-бог… спа-си-бог… — стояло в ушах Федора, когда он спускался по ступенькам на улицу.

Севастьяна стояла в дверях и смотрела, как уходит Федор. На мгновение ей показалось, что это уходит не он, а Степан, его отец, на которого так похож сын. Одно лицо, только шрама не было у Степана. Но этот шрам ничуть не портит молодое лицо.

Она провела рукой по краю платка, которым были покрыты ее волосы, черные, без единого серебряного. Она не почувствовала, нет, но вспомнила волнение, которое всегда охватывало ее, когда она смотрела в спину уходящему от нее Степану. Радостного волнения — он вернется к ней. Вернется снова. Обязательно.

Он возвращался.

Севастьяна медленно закрыла дверь, задвинула тяжелый деревянный засов. Сквозь слегка рассохшиеся доски угадывалось солнце. Почти летний день, думала она, направляясь по длинному узкому коридору к себе в комнату. Половицы, ничем не покрытые, тихо постанывали, ей казалось, что это стонет ее сердце.

Еще одно лето. Без Степана. Без любимой матушки. Они ушли навсегда.

Вот и ее дверь. Севастьяна потянулась к ручке.

Да, они ушли. Но она здесь. Она еще долго будет здесь. Как говорила любимая матушка, Господь призывает к себе тех, кто все сделал на этом свете. А у нее еще полно дел. Вон сколько птенчиков открывает рот, стоит им завидеть ее издали. Девочки, мальчики. Всех надо поднять. Всем надо дать ремесло в руки, чтобы, выйдя отсюда, они могли прокормить себя.

О воспитательном доме ходили разные толки. Кто-то одобрял, что он есть, а кто-то и осуждал. Последних, пожалуй, раньше было больше. Говорили, мол, незачем устраивать приют для незаконных детей. Разве это не способ покрывать нынешний разврат?

Но сама она видела в этом жест милосердия. Виноваты ли младенцы в грехах родителей? Не будь этого приюта, что сделали бы матери? Совершили бы преступление, вот что. Они лишили бы жизни невинные души, желая скрыть их появление на свет. А что оставалось бы делать матерям, если они не смогли бы их устроить? Они ведь не в силах воспитать их.