Рэнделл Уоллес - Любовь и честь

Горлов был мрачен после своей гневной речи, произнесенной в присутствии князя и Шеттфилда. Он говорил так горячо и искренне, что это заставило меня задуматься о его прошлом, ведь я практически ничего не знал о том, как он жил до нашего знакомства. Но я не стал его ни о чем спрашивать. Он ведь тоже в свою очередь мог задать мне какой-нибудь вопрос, на который я не смог бы ответить.

На другом конце земного шара моя страна собиралась воевать за свою свободу, а здесь была сила, которая могла обречь эту борьбу на поражение. И я уже почти подобрался к этой силе, но все еще не мог помочь своей стране, как и страна не могла помочь мне.

Теперь, вернувшись в свой уютный номер, я мог спокойно, без помех, обдумать все произошедшее за эти дни. Шеттфилд и Монтроз выслеживали американских агентов в России. Марш, погибший моряк, сошел с «Конквеста», и если они следили за ним, то их сомнения на мой счет подтвердились, особенно после сегодняшней ловушки Шеттфилда, когда я на секунду потерял контроль над собой.

Но Марш не напился. Они убили его. Не сам Шеттфилд, конечно. Без сомнения, это сделал Монтроз.

Следующее утро выдалось солнечным, но потом с северо-запада налетел снежный буран. Я сонно посмотрел на бушующую за окном непогоду и снова завалился спать.

Проснулся я от стука в дверь. За окном снова светило солнце, но оно уже клонилось к закату.

— Кто там? — спросонья спросил я. Вместо ответа в дверь снова не то поскреблись, не то постучали.

Я открыл и увидел Тихона с целой горой коробок, свертков и пакетов. Я помог ему выгрузить все это на кровать, и он тут же попятился к стене, бросая на меня испуганно-восторженные взгляды.

Я открыл самую большую коробку, и Тихон даже застонал от восхищения. Там был белый мундир с золотыми пуговицами и алыми эполетами на плечах и с черными орлами на высоком воротнике. Это был мундир русской кавалерии.

В других коробках оказалось все остальное — кавалерийские штаны (такие же белоснежные с алым кантом), ремни, высокая меховая шапка и сияющие новенькие сапоги.

Я взглянул на Тихона.

— Горлову прислали то же самое?

Он кивнул. Похоже, он на время потерял дар речи.

— Тогда скажи ему, что я умоюсь, оденусь и зайду к нему.

Тихон мгновенно скрылся за дверью.

Надевать новую форму — совершенно особое чувство. Это все равно что лезть вверх по флагштоку, чтобы самому стать флагом, — развеваться в неизвестности на неведомых ветрах, с волнением думая о том, как тебя оценят и одобрят ли, отдадут честь или втопчут в грязь. И пусть передо мной лежал не мундир моей страны, у которой еще не было даже флага, но я был готов облачиться в форму армии любого государства ради того, чтобы когда-нибудь надеть американский мундир.

Горлова я застал уже в форме, застывшего перед зеркалом, хотя его постель свидетельствовала о том, что он, как и я, целый день проспал. Тихон был здесь же и широко открытыми глазами смотрел на нас.

— Горлов, по-моему, они перепутали сапоги. Мои мне слишком велики, а твои, как я вижу, на тебя маловаты. Может, все-таки поменяемся?

Горлов молчал. Я подошел к нему и тоже попытался рассмотреть себя в зеркале, но Сергей полностью заслонил его.

Я взглянул на Тихона, но тот застыл, не сводя глаз с Горлова.

Пауза затягивалась, и я, кашлянув, заметил:

— Надеюсь, за нами пришлют карету.

— Нет, — подал голос Горлов. — Тихон, пусть найдут Петра. Он повезет нас во дворец.

Горлов, наконец, повернулся ко мне, и я увидел влажную дорожку у него на щеке и алмазную слезу, блестевшую в усах.

Когда Петр лихо подогнал карету, запряженную четверкой лошадей, к «Белому гусю», он не сразу признал нас в новых мундирах и шапках, но когда понял, что это мы, у него изо рта вывалилась трубка.

Мы подошли к карете. Петр дружески улыбнулся мне и поднял выпавшую трубку. До меня донесся знакомый аромат.

— Табак? — спросил я по-русски. — Виргинский?

— Да.

— Новый? — Я подивился, где он смог раздобыть его.

— Нет, — покачал головой Петр. — Ваш.

Мой? И тут до меня дошло, что он курит этот табак только при мне, чтобы подчеркнуть свою признательность. Я был так тронут, что даже не сразу сообразил, что весь этот короткий разговор был на русском.

Уже в карете Горлов искоса взглянул на меня и, глубоко вдохнув холодный воздух, сказал:

— Ну что ж, значит, едем ужинать с государыней всея Руси?

— Мои поздравления, дружище.

— Тебе тоже.

— Что, собственно, происходит?

— В каком смысле?

— Кому-то мы очень нужны. Это форма для нас уже слишком.

— Для императрицы ничего не слишком, но я тебя понял.

Уже стемнело, а мы все неслись по широким прямым улицам и по бесчисленным мостам через такие же бесчисленные каналы.

Если у «Белого гуся» нашей карете уступали дорогу и оглядывались, то ближе ко дворцу, где было много других экипажей, на нас едва обращали внимание.

Ворота дворца поражали скорее своей массивностью, чем благородным изяществом, как у других королевских домов, которые я видел, путешествуя по Европе.

Петр высадил нас у колонн перед входом, и мы договорились, что, если понадобится, найдем его в царских конюшнях.

Вооруженные швейцары в соболиных шапках, украшенных драгоценными каменьями, провели нас в огромное фойе. На стенах висели гобелены в английском стиле, а на черном мраморном полу был постлан узкий толстый ковер, убегавший в глубину зала.

Один из охранявших дворец солдат ушел куда-то, но скоро вернулся со своим начальником, сержантом. Я сразу узнал его. Это он привел солдат, которым мы передали пленного казака. Мне было интересно узнать о судьбе последнего, и, пока мы шли по залу, я спросил об этом у сержанта, но он, похоже, не понимал по-французски и вопросительно посмотрел на Горлова. Тот перевел, и сержант, заулыбавшись, что-то ответил ему по-русски, а потом, обращаясь ко мне, добавил несколько слов на ломаном французском:

— Он хорошо. Хочешь видеть? Время много.

Сержант свернул в боковой коридор и повел нас по бесчисленным переходам, комнатам и залам. Одни комнаты были богато украшены и хорошо освещены, другие казались бедными и заброшенными, в третьих шел ремонт.

Постепенно мы оказались в подвальных помещениях, сырых и холодных. В конце мрачного коридора сержант пнул ногой железную дверь, и мы оказались в большой мрачной комнате со стенами из серого неотесанного камня, мокрого от сырости. Мы увидели вмурованные в стену огромные железные кольца, через которые была пропущена цепь, идущая к потолку и свисающая вниз стальными когтями крюков, целый арсенал кнутов, щипцов, топоров, пил и стальных прутьев. Венчала эту картину огромная жаровня с тлеющими углями. В комнате находилось четверо людей, но человеческий облик имели только трое, — один был в такой же форме, как у сержанта, а двое здоровенных мужиков были раздеты до пояса. На полу лежал окровавленный голый человек, который лишь смутно напоминал творение Божье. Мне оставалось только догадываться, что это и есть пленный казак: узнать его было невозможно.