Татьяна Успенская - Песок под ногами

Я вдруг увидела: в серой форме, маленький, нахохленный, Костя съёжился на последней парте — таким он был в первый день седьмого класса. Воробей и воробей. А когда я ждала его поддержки, он вдруг поддержал Глеба… Почему?

Костя — поздний ребёнок, родился у сорокалетних родителей. В три года научился читать; в пять сам составил таблицу умножения, и, если бы её ещё не было, это открытие увековечило бы Костино имя; в восемь лет он решал сложные задачи; в десять собрал радиоприёмник, а в двенадцать — стереопроигрыватель. Он родился специально для физико-математической школы. То, над чем другие сидят часами, Косте даётся сразу. Задача только пишется учителем на доске, а у Кости уже готово решение!

Когда Костя уходил спать, мама, папа и бабушка шептались на кухне:

— Наш мальчик будет великим математиком.

— Да, у него большое будущее.

— Ему надо дать настоящее домашнее образование, — говорила мама. — В школе ведь совсем не то.

— У них, я знаю, читают высшую математику, — пытался быть разумным папа. И тут же добавлял: — Впрочем, в классе тридцать человек, пока растолкуют одному… Знаешь, Катя, у меня есть знакомый профессор…

Бабушка с удовольствием поила профессора чаем, подкладывала ему пирожки. Подперев сухонькими кулачками подбородок, не мигая, слушала внука, отвечавшего на вопросы профессора.

— Боюсь, я не пригожусь вам, — после длинного и томительного для родителей часа сказал, наконец, профессор. — Им превосходно дают математику. А мальчик ваш…

Тут папа и мама увели профессора к себе, чтобы не испортить Костю. А Костя набросился на бабушкины пироги.

Единственным огорчением был Костин рост.

— Неужели он таким маленьким и останется? — сетовала мама. — Ведь пятнадцать уже исполнилось.

Папа усмехался:

— Я тоже маленький, а ты вот пошла за меня, Впрочем, — папа хитро поглядывал на неё, — большинство великих людей, Катя, были маленькими: Пушкин, Лермонтов, Эйнштейн… — Папа вдохновился. — Я ведь тоже не из последних, правда? Как-никак руковожу лабораторией. К тому же Костя у нас красивый.

— Реснички-то! — улыбалась бабушка. — Только родился, я сразу поняла: особенный он у нас! Встречаются реснички-то — верхние с нижними, прячут глазки.

— Ну вот что, отец, — сказала строго мама, расчёсывая на ночь свои длинные волосы, — математик должен знать язык, чтобы свободно читать международные журналы. А школа-то математическая! Нужно учителя брать. Давай, Коля, думай.

Бабушка попыталась защитить внука:

— Куда ещё лишние занятия? Некогда ему. Не ночью же заниматься.

— Поменьше будет болтаться с ребятами! — категорично отрезала мама. — Пусть бросит факультативы. Зачем ему, например, философия? Или древнерусская литература. Помешался он на этой литературе. Одни книжки, лекции дурацкие. А он мате-ма-тик.

Костя с радостью согласился заниматься английским, но только вместе с ребятами.

Он жил сияя. И сиял, бегая с одного факультатива на другой, а с факультативов на английский.

Мама сокрушалась:

— Нагрузка какая! Не спит ребёнок совсем.

Бабушка ежедневно пекла любимые Костины пироги с капустой. Папа успокаивал маму:

— Вспомни, Катя, мы тоже с тобой мало спали… И ничего.

Что же будет с ними, если Костя умрёт? И я заставила себя думать о Косте так, словно с ним ничего не случилось. В самом ли деле он так счастлив, как думают родители? В Торопе он вовсе не весел, наоборот, подавлен и мрачен.

Сегодня в лесу что-то пытался объяснить Даше, а Даша пошла от него прочь. Может быть, даже обидела его?

Но не от обиды же бывает тридцать девять и восемь.

— Он хлюпик, трус, размазня, — повторяет Даша назойливо, — вот уж не думала…

— А ты, Даша, жестокая, — вырывается у меня. — Очень жестокая. Не всегда человек может сам с собой справиться и вынужден просить помощи у людей.

Холод идёт изнутри, обволакивает всё тело. Сотнями ледяных обжигающих игл колется песок. Ноги проваливаются, вязнут, разъезжаются.

— Ну как, правда, отлично? — Олег идёт рядом, стрижёт фонарём холмы песка.

Теперь Даша впереди всех. И невольно я прибавляю шаг.

Что-то говорила Даша о Геннадии…

— Олег! — окликаю я. — Тебе нравится Геннадий? — вдруг вырывается вопрос, который не имеет права задать ученику педагог.

— Очень мил. — Олег замолкает. Приноравливается к моему кланяющемуся шагу, тоже начинает проваливаться. Наконец говорит медленно, взвешивая каждое слово: — Его лозунг, его кредо: «Жизнь одна, раскручивай её на полную катушку! Развлекайся любыми способами». Он любит производить эксперименты над живыми людьми. — Олег останавливается, словно удивляясь тому, что сказал, и резко добавляет: — Не для меня приятель. — И тут же бежит вперёд, размахивая кедами, почти не касаясь песка.

А я всё вязну. Оказывается, эти три года я проспала. В моих розовых снах ребята только и делают, что друг друга поддерживают под локотки, как бы кто не упал… В школе не новичок — слава богу, тринадцать лет! Вроде умею разбираться в людях. Когда же это я ослепла? Кого ни коснусь сегодня — сплошные открытия. Если честно, и мне не нравится Геннадий, а почему не нравится, я не разрешала себе задуматься: учитель не имеет права не любить ученика.

— Даша! — крикнул Фёдор. Мы разом обернулись. — Пять минут перекура!

Словно только этого и ждали — повалились в песок.

Неожиданно мне в глаза бьёт свет.

— Извините, я нечаянно, — усмехнулся Олег.

— Презираю… — упрямо, скрипучим голосом повторяет Даша. — Сам болтал: не надо своё страдание другим навязывать. Никто за язык не тянул. Надо отвечать за свои слова.

— А если он умрёт? — Шура встала. — Всё бывает, к сожалению. Вот у нас один знакомый, тридцати пяти лет, никогда ничем не болел, лёг спать, как полагается, вечером, а утром не проснулся. — Шура говорила звонко, нестрашно и тихонько качалась из стороны в сторону — неправдоподобно тоненькая на бледном фоне песка.

Я тоже встала, еле-еле, с трудом. Ноги — онемевшие, подгибаются.

— Не умрёт, я знаю, — громко, словно глухим, говорит Даша, не дожидаясь нас, идёт вперёд. — Я не верю в судьбу. Всё всегда зависит от самого себя.

— Ты сегодня всех судишь: Костю, Геннадия, — не выдерживаю я. — И что с тобой вообще случилось в Торопе? Ты жестокая.

Даша не оборачивается ко мне, насвистывает. И вдруг сердито отрубает:

— От таких, как Геннадий, нужно бежать как можно дальше, чтобы не испачкаться.

— Ну а я что говорил? — смеётся Олег.

Смотрю в небо: скоро ли рассвет; вместо него ледяными песчинками проступили новые звёзды. Еле бреду.

«Не судите — да и не судимы будете», — часто повторяла мама. Как дальше будет жить Даша, если Костя не дождётся врача? А я как буду жить?