Татьяна Успенская - Песок под ногами

Гной и рубцы в паху, разодранные, гноящиеся уши, слезящиеся глаза… Джан дрожал всеми четырьмя большими лапами, ему, как и мне, было холодно.

Сосед-ветеринар прибежал полюбоваться им, а Джан лёг на брюхо и пополз от него к двери. Сосед протянул вслед ему руку — Джан прижался к полу и застонал. От соседа пахло водкой, любил он вечером пропустить рюмочку. Мама пошла к Джану, он завизжал, задом пополз от неё — зачем она стояла рядом с ветеринаром? Джан боялся запахов и протянутой руки, мужских ноги женских юбок.

Я уселась возле него на пол, расстегнула ремень с шипами, стягивающий шею, прошептала:

— Джани!

Он положил голову мне на колени — детей в том страшном доме, видимо, не было. Горячим больным носом ткнулся мне в руки.

Долго мы с мамой лечили его: чистили уши, борной промывали раны.

Однажды, когда я шла из школы, а он, как всегда, встречал меня у дома, он не бросился ко мне. Стоял, вилял пушистым хвостом и улыбался. Хотел играть. Я кинула ему палку. Он припал к ней весёлыми лапами, подхватил смеющимися губами, стал убегать от меня. Я не могла догнать его, он останавливался, вертел большой головой, поджидая, и опять убегал.

— Джани! — позвала я в нетерпении.

Он бросил палку, кинулся ко мне, задышал в ухо.

Земля оттаивала от войны. Трава доставала до пояса.

Обозначилось солнце, горячее и большое, — теперь его хватало нам.

— Джани, голос!

— Джани, копай яму для яблони!

— Джани, неси портфель!

— Джани, наперегонки!

Можно бежать навстречу, можно от него, можно валиться с ним в траву, чтоб он отбивался от меня. В густую шерсть сую котёнка. Котёнок начинает мурлыкать: нашёл бородавку, сосёт её и поёт свою счастливую песню. Детство зазвенело смехом.

Джан улыбался глазами, распахнутой пастью с розовым языком, с которого стекала в траву струйка слюны. Мама смеялась, когда мы с Джаном бежали ей навстречу.

Кончена школа. И через институт продолжало звенеть «Джани». Джан жил на даче. Мы с ним носились вместе по знакомым тропам и колючкам леса, по быстрой лыжне юности.

Экзамены были трудные. В лесу на даче меня ждал Джан. Он ходил важный, бесстрашный по всем участкам, и звали его «комендант», вечером он шел встречать меня на станцию. Он был терпелив. К самой платформе не подходил, ждал под лесенкой, спокойно и дружелюбно оглядывая проходивших мимо. Но электрички выпускали чужих и проносились мимо, лишь дразня его резкими холодными гудками. Он возвращался домой мрачный, а назавтра опять шёл к станции. Я приезжала к нему в пятницу вечером.

Потом пришёл тот день. Экзамен назначили на субботу. Приехать в пятницу я не смогла. А Джан ждал меня под платформой, одну за другой пропуская равнодушные электрички.

Его схватили за ошейник, сунули в пасть тряпку Он чуть не подавился. Стал пятиться, не понимая, Попытался вырваться. Но его уже били — били по голове палками. Снова ненавистно запахло водкой, Он старался освободиться от жутких рук, он звал меня, крутил большой удивлённой головой. Его били, чтобы не ходили ноги, ему рассекли лобастую голову.

Может быть, с этой минуты, минуты боли Джана, своей кожей я ощутила жестокость жизни и на много лет вперёд мне стало опять холодно?

Экзамены были трудные. Единственный раз я завалила экзамены.

Джан лежал у порога дома — очень большой, под фонарём золотистый на белом снегу. Он приполз домой, к нам. За ним тянулся по снегу кровавый след. Он поднял навстречу нам лицо, а глаз не было. И он уронил голову в снег. Хотел махнуть хвостом, хвост едва шевельнулся и остался в крови. Хотел было подняться, но лапы беспомощно расползлись по снегу.

Мы с мамой бросились перед ним на колени. Он уже не стонал. Он лизал нам руки горячим языком, а от рук доктора, старенького нашего соседа, пахнущих спиртом, с ненавистью отпихивался горячим носом. Я водила осторожно по его голове непослушными, облизанными им руками, а он всё хотел поднять её, чтобы посмотреть на нас, и не мог, снова ронял её мне в колени — безглазую, залитую кровью. И снова тянулся к нашим рукам окровавленным лицом.

Ползаю по полу, собираю раскиданные мной игрушки. Тигр, зелёный крокодил, голубой почему-то лев. Усаживаю их по местам. Крепко прижимаю к себе бело-рыжую собаку и бреду в свою комнату. Надо работать, обязательно надо работать.

Ненавижу снег своей юности, он пахнет кровью и жестокостью. Очень много выпало нового снега с тех пор, каждый год он падает и падает, он закрыл, спрятал, вогнал в землю старую кровь.

Раздаётся сперва робкий, а потом требовательный звонок. Открываю.

Это Шура.

Она входит бочком и нерешительно смотрит на меня.

— Здравствуй, — чуть не кричу я от радости. — Раздевайся, заходи!

Зажигаю в коридоре свет.

Две толстых косы лежат на светлом плаще. Как же я соскучилась по этой девочке! Как же я благодарна ей за наши общие годы, за то, что именно сейчас она пришла ко мне.

— Раздевайся! — тороплю её, помогаю снять плащ.

— Вы, наверное, работаете. Я не вовремя? Я ушла с уроков. Мне нужно решить. — Она говорит бессвязно, но в этой бессвязности нет ничего страшного, мне нравится её стремительная манера говорить и глотать буквы.

— Чай будешь пить?

Предлагаю ей сесть на диван, а она присаживается на краешек стула.

— Не надо чаю. Я ненадолго, — говорит виновато, оглядывая башни из толстых тетрадей. — Вы тоже перечитываете Булгакова? Повальное заболевание. У нас с Глебом норма — двести страниц в день. Я сейчас читаю одновременно Булгакова и Платонова. — Шура чуть щурится и чего-то ждёт от меня. — Двести страниц в день обязательно. Глеб говорит…

Даже то, что Шура сразу по две книжки читает, мне нравится. Маленькая ещё. Разберётся. Какая она красивая! Какая смешная — глотает концы фраз!

С улицы, сквозь плотные шторы, доносятся детские голоса. Почему это раньше, ещё десять минут назад, я их не слышала? Во что они играют? Ведь дождь. Раздвинула шторы — солнце!

— Шура, солнце!

Шура тоже смотрит в окно.

Я погасила свет.

— Солнце!

Кажется, Шура чем-то огорчена, она не улыбается мне в ответ, молчит, и косы её поникли. Что с ней случилось?

— А ты успеваешь сосредоточиться на одной книжке, никогда их не путаешь? — пытаюсь разговорить её. — Не боишься их быстро позабыть?

Шура удивлённо смотрит на меня, потом, наконец, понимает, о чём я.

— В жизни разве не так?! На человека сразу наваливается столько разного! Человек должен научиться разбираться… Глеб говорит, сначала нужно много читать, чтобы увидеть различия. Он тоже так начинал. И поначалу у него тоже была путаница, но это ничего, это пройдёт. Он иногда говорит, а я не понимаю его, дура дурой. Я даже Лескова не читала, когда мы его с вами проходили. Я тоже хочу знать Анатоля Франса. Хочу понять Камю и Фолкнера. — Голос у Шуры важный и растерянный. — Ведь смогу же?