Анна Смолякова - Прощальное эхо

Успевшая к своим тридцати годам снискать славу опытного и талантливого психоаналитика, Линда Грейд пока не могла ей помочь, но, похоже, не теряла оптимизма. И миссис Клертон завидовала ей — ее спокойствию, рассудительному хладнокровию, уверенности в благополучном исходе… Еще бы, ведь это не ей видится маленький мальчик в белых носочках!

— Ну, мне кажется, вы готовы? — спросила Линда, снова усаживаясь в кресло. — Давайте начнем с самого главного: попробуем разобраться, почему все-таки мальчик? Ведь, по-моему, у вас была девочка?

— Да, — миссис Клертон напряженными, вытянутыми пальцами потерла висок и успела подумать, что сейчас наверняка выглядит красивой и несчастной… «Да что же это я? О чем я? Господи, ведь Линда же спрашивает о ребенке!» — Она резко отдернула руку от лица, так резко, что локоть, проскользнув по плюшевой обивке, сорвался с подлокотника кресла.

— О чем вы сейчас думаете? Именно сейчас! — неожиданно спросила Линда, и голос ее прозвучал так властно, что нельзя было не ответить. И все же миссис Клертон секунду помедлила.

— Я думаю о том, что я красива, и о том, что вы видите это и немного, по-женски, завидуете. А еще вы видите, что я не могу не любоваться собой, что это как болезнь… Вы замечаете, как я думаю о своих волосах, лице, ногах… — она говорила все тише и монотоннее. — А я, как это ни мерзко, до сих пор не могу избавиться от мысли, что меня ожидает одинокая старость, что я останусь совсем одна, всеми покинутая, обреченная тихо умереть в своем роскошном доме среди красивых, безмолвных вещей…

Линда сидела молча. Миссис Клертон, избегавшая встретиться с ней взглядом и поэтому опустившая глаза вниз, видела только ее крупные кисти, недвижно лежащие на коленях.

— Я думаю о том, что не заслужила всего этого. Моя вина страшна, велика, но плата слишком высока! А мальчик? Ну что мальчик? Просто мне очень хотелось, чтобы он появился. Я часто представляла, как мы втроем — я, Том и он — играем на лужайке Гайд-парка. Вполне идиллическая картинка… А теперь получается, что я сама закрыла для него возможность войти в этот мир. И это мне наказание за ту мертвую девочку… Понимаете, мисс Грейд, я не желала ее смерти, но и любить ее еще не могла! Она бы все равно умерла. Значит, я виновата только в том, что ее не любила?.. Господи, да она ведь еще и не человечек была вовсе — пятьсот граммов, двадцать четыре недели! Я виновата только в том, что ради девочки, которую еще и любить-то было невозможно, не смогла пойти на смертельный риск.

— Достаточно, миссис Клертон, успокойтесь, — Линда, слегка подавшись вперед, погладила ее нервно вздрагивающие пальцы. — Вы в самом деле ни в чем не виноваты. Насколько мне известно, прерывание беременности соответствовало медицинским показаниям?

— Да, это так, но…

— Значит, это ваша беда, а совсем не вина. Но любая боль лечится временем, наша с вами задача лишь немножко помочь этому процессу. Вы и ваш муж, вы ведь любите друг друга? Почему бы вам не взять малыша из приюта, не усыновить кого-нибудь?

— Нет, — миссис Клертон покачала головой, и на стеклянной поверхности столика вспыхнули и тут же погасли два маленьких блика-отражения ее бриллиантовых сережек, — это моя кара, мое искупление… Я виновата в гибели этой девочки, я не оставила ей возможности жить, и мне нужна только она и больше никто. Остальные мои дети не могут войти в этот мир, потому что им преграждает дорогу ее неприкаянная душа… Вы знаете, мне иногда кажется, что она жива, что она ищет меня, зовет… Только не подумайте, что я шизофреничка. Я абсолютно, до омерзения нормальна и, наверное, в принципе не способна сходить с ума ни от любви, ни от горя…

В комнате как-то незаметно потемнело, видимо, солнце, устав бороться с серыми тучами, спряталось окончательно. И только искусно подсвеченные жалюзи на окнах продолжали хранить свою жизнерадостную голубизну. Миссис Клертон, внезапно, на последней фразе почувствовав себя опустошенной, бессильно откинулась на спинку кресла. Она ощущала сейчас нечто похожее на впечатления пациента в кабинете дантиста: первая, нечаянная и острая боль от прикосновения к больному зубу уже прошла, и осталось только какое-то удивленное, замешенное на холодной испарине ощущение, что все кончилось, и тело больше не пронзается невыносимым, мучительным током… Она вдруг впервые ясно поняла, что никакой, пусть даже самый лучший психоаналитик ей не поможет. Ничего не изменится и после того, как в тысячный раз на отчаянное «виновата» будет дан ответ «не виновата». Ничего не изменится в душе… Никто не сможет убедить ее в том, что она безвинно пострадала, уверить в собственной чистоте и мученичестве. И эта полуиспанка с выпуклыми карими глазами и длинными прямыми ресницами тоже не в силах…

— С вашего разрешения, я все-таки закурю. — Миссис Клертон снова расстегнула замок шелковой сумочки, украшенной изящно вышитым вензелем, достала распечатанную пачку и уже довольно спокойно поднесла к губам сигарету. — Мне не хотелось вываливать на вас все свои истерические фантазии, но это получилось как-то само собой.

— Но вы ведь и пришли сюда для того, чтобы… — начала было Линда.

— Да-да, я все понимаю — и специфику вашей работы, и традиционное нежелание пациентов раскрываться полностью, но все дело в том, что это именно фантазии, — она сделала акцент на этом слове, слегка растянув в некое подобие улыбки уголки губ. — Фантазии, только фантазии, понимаете? Я достаточно обеспечена, не работаю, занимаюсь только собой, мужем и домом. Наверное, от этого и придумываю себе всяческие проблемы… Теперь ведь модно иметь личного психоаналитика, правда?

— Правда.

— Кстати, вот вам и еще повод для исследований моей неуравновешенной психики: скучающая домохозяйка бередит себе душу специально для того, чтобы испытать острые ощущения. Проблема? Проблема!

Миссис Клертон затушила сигарету и уже хотела подняться с кресла, чтобы попрощаться, но Линда остановила ее жестом.

— Я хотела бы поговорить с вами еще несколько минут. Вы сейчас расстроены и рассержены на себя, но не нужно делать скоропалительных выводов и принимать поспешные решения. Вы еще так молоды, что можете позволить себе просто наслаждаться жизнью. Вам ведь двадцать семь?

— Почти двадцать восемь.

— И вы на самом деле потрясающе красивы. Так что не нужно винить себя еще и за то, что вы чрезмерно много думаете о своей внешности. В этом виновата только слишком явная, слишком откровенная реакция окружающих. Радуйтесь своей красоте. Зайдите в магазин, купите себе какое-нибудь украшение, сделайте новую прическу. Способ, конечно, примитивный и древний, но, знаете ли, помогает. Успокойтесь, не спеша обо всем подумайте… — она склонилась к настольному календарю, — во вторник опять приходите ко мне. В тринадцать тридцать вас устроит?