Ребекка Уэллс - Божественные тайны сестричек Я-Я

Мы продолжаем стоять рядом с матерью. Милость Божья спасла нас от дьявольских аллигаторов, от бушующего урагана. Выжили только мы. Гордые и могучие, едва не погибшие, но чудом сохранившие племя я-я, мы буквально купаемся в чудесах.

Назавтра, когда Сидда и Хьюэлин отправились на почту Куино, снова моросило. Ни дождя, ни ливня, так, серенькое небо и изморось.

Если бы Сидда могла придумать новое определение осадков, более пассивно-агрессивное, чем «изморось», наверняка бы употребила именно его. Впервые она начала понимать Мэй Соренсон, часто твердившую, что северо-запад способен поразить плесенью душу человеческую.

Она позвонила своему агенту из телефона-автомата рядом с почтой. Тот заверил Сидду, что она не пускает карьеру по ветру только потому, что решила немного отдохнуть, и что за последнюю неделю земля не перестала вращаться.

В корзинке с почтой до востребования ее ожидала открытка от Коннора с акварельным изображением одной из сцен спектакля. На оборотной стороне было написано:

«Дорогая Сидда!

Постель стала слишком велика для меня одного, когда ты уехала. Я не могу заснуть, особенно потому, что теперь в моем распоряжении больше 1/6 матраса, которую ты обычно мне оставляешь. Закончил эскизы ко второму акту и должен сказать, что сиэтлская команда неплоха. На нашем временном заднем дворе расцвел почти миллион вьюнков. Ты нашла коробку, которую я поставил в машину? Почеши за меня брюшко губернатору Хьюэлин.

Я тебя люблю.

Коннор».

Вернувшись домой, Сидда вытерла длинные курчавые уши Хьюэлин, заварила чай и натянула сухие теплые носки. Порылась в компакт-дисках, снова выбрала Рики Ли Джонса, исполнявшего хиты Виви, подошла к окну и посмотрела на озеро, напевая песню «Весна, которая тебя терзает».

Нашла открытку с изображением гигантского морского моллюска, пририсовала к нему пару крыльев, так что овальная раковина стала походить на готовый взлететь пенис, и принялась писать:

«Крошка котик!

Не драматизируй! Я всегда уступала тебе не менее четверти любой кровати, в которой мы спали. Да, мамина посылка в надежных руках. Вернее, все время рядом со мной. То тут, то там. Об остальном позже.

Люблю тебя.

Сидда».

Запечатав открытку в конверт, она потянулась к альбому и удивленно уставилась на четыре узких полоски кожи, связанных бечевкой. На каждой полоске, в аккуратно прорезанной щелке, покоился пенни сорок первого года. Задрав голову к потолку, Сидда тихо хихикнула. Четыре обрезка от мокасин!

Она живо представила, как мать вместе с остальными я-я трудится над изношенными мокасинами, проделывая в них прорези для монет. Интересно, тогда все ребятишки увлекались этим или только я-я?

На той же странице было вклеено фото четырех подружек, снятых на боковом крыльце дома Эбботов на Комптон-стрит, и принадлежащее к тому же времени, что и давно сношенные мокасины. Бросив взгляд на снимок, Сидда отложила альбом и вышла на кухню. Пришлось выдвинуть все ящички старого буфета, прежде чем она обнаружила то, что искала. Лупа лежала во втором ящике вместе с колодой карт, игрой «Монополия» и коллекцией ракушек.

Сидда снова открыла альбом, подула на лупу, старательно протерла подолом толстовки и принялась изучать фотографию. Она уже видела ее раньше, но теперь собиралась хорошенько рассмотреть каждую деталь. Плеть розы «Монтана», вьющаяся по навесу и перилам, была так густо усыпана цветами, что свет, пробивавшийся на крыльцо, должно быть, отливал розовым. На заваленном подушками гигантском плетеном диване с широкими изогнутыми подлокотниками лежали Виви, Ниси, Каро и Тинси, по две в каждую сторону, причем ноги их так переплелись, что трудно было сказать, кому которая принадлежит. На Виви — полосатый топ-флайбэк с широкими бретелями, завязывающимися на шее сзади, и шорты. Волосы подняты вверх, и легкие прядки прилипают к влажной коже. На железном столике рядом с софой стоит черный вентилятор. На полу — четыре высоких чайных стакана, в них длинные соломинки.

Кто же сделал снимок? И что происходило за кадром? Что случилось за секунду до того, как щелкнул затвор?

Отложив лупу, Сидда прищурилась, так что фото окутала слабая дымка. Полдень безделья и чая со льдом. Я-я никуда не идут. Лежат на крыльце в тени виргинских дубов. Немцы на подступах к Сталинграду, газовые камеры работают на полную мощь, но я-я еще не закончили школу и изнывают от лени и покоя. Вот он, настоящий комфорт. Настоящая радость. Только взгляните на эту четверку! Ни у одной нет часов. Этот день на крыльце не планировался. Не включен в ежедневник.

Эти девочки на крыльце понятия не имели, что собираются растянуться на диване, утопая в подушках. И понятия не имеют, когда поднимутся. Их единственная забота — подставить тела прохладному ветерку от вентилятора. Они знают только, что это единственное место, где можно спастись от жары.

Хочу лежать вот так, плыть по волнам, не ведая ни волнений, ни амбиций. Хочу населить свою жизнь, как это крыльцо.

В то время люди принимали крыльцо и проведенное на нем время как нечто само собой разумеющееся. Крыльцо или веранда были принадлежностью каждого дома. Ничего особенного, подумаешь, крыльцо! Нечто вроде открытой комнаты на полпути между миром улицы и миром дома. Если веранда-галерея идет вокруг всего здания, как у Эбботов, в ней существуют разные мирки. Если вы развалились на боковой части, как я-я, значит, вам тепло, уютно и спокойно. Именно туда выходили я-я, когда их волосы были накручены на бигуди и им не хотелось разговаривать с прохожими. Именно там они лежали часами, рассматривая свои пупки, потея, в дреме, отмахиваясь от мух, делясь секретами. А по вечерам, после захода солнца, у камелий шныряли светлячки, и их крошечные огонечки еще сильнее убаюкивали я-я, маня в безмятежность крыльца. Безмятежность, владеющую их душами даже в старости.

Когда люди встречаются годы спустя, с малышами в колясках или на руках, или еще позже, когда их руки трясутся от глубоко угнездившейся, не имеющей названия печали, их аура куда-то исчезает. Вы не можете понять, в чем дело, хотя сознаете, что этих женщин объединяет глубинное знание. Тайные коды, шифры, знаки и язык уходят корнями назад, в те текучие времена, когда кондиционеры еще не высушили тяжелую, всепроникающую сырость, висевшую над луизианскими домами, пропитывавшую ситцевые блузки, щекотавшую кожу капельками пота, замедлявшую мыслительные процессы, действия и поступки людей до такой степени, что и жили они в собственном, неспешном мире. Густая каша жизни проникала в кровь людей, в головах которых варились эксцентричные, лениво-вольготные мысли. Мысли, которых больше не возникало после того, как веранды были застеклены, а климат побежден. Когда все окна были наглухо закрыты, а доносившиеся из соседних домов посторонние звуки надежно заглушило жужжание телевизоров.