Ребекка Уэллс - Божественные тайны сестричек Я-Я

Сидда спускалась по ступенькам к озеру Куино, сгорая от тревоги. И пока луна медленно, торжественно выплывала на небо, превращаясь в невиданной красоты шар, Сидда терзалась мыслями о собственном смятении и внезапно подорванной решимости добраться до сути вещей. Но летняя луна терпела такое пренебрежение лишь до поры до времени, и когда Сидда собиралась в очередной раз поставить ногу на ступеньку, лунный луч скользнул по ее плечу и заставил поднять глаза к небу. Сидда глубоко, прерывисто вздохнула, а выдохнув, ощутила внутри простор, которого не было раньше.

«Внемли луне в ее бледном великолепии, — подумала она. — О наша Матерь Жемчуга! Только эта луна — причина появления слова “луноликий”».

Сидя на деревянных ступеньках, она опустила руку и принялась нежно растирать курчавые длинные уши Хьюэлин. Собака блаженно вздохнула, издавая смешные, тихие, фальшивые звуки, какие выдувает ребенок из губной гармоники. Сидда чувствовала, как бьется ее сердце. Слышала стройный хор кузнечиков, засевших по берегам озера.

Кузнечики. Они пели мне серенады с самого дня рождения. Вдох. Выдох. Сейчас, прямо сейчас я сижу в лунном свете. Прямо сейчас рядом со мной моя собака, и мы принимаем лунные ванны.

Она запела. Тихо. Неожиданно для себя. То, чего не делала очень давно. Сначала — «Голубую луну», партию альта, которой научила ее много лет назад тетя Джези. Закончив, она перешла к «Сияй, о полная луна», сопровождая пение легким притопыванием, особенно когда дошла до строчки: «И некому любить меня ни в январе, ни в феврале, июне иль в июле».

Хьюэлин, ритмично постукивая хвостом по деревянным доскам, внимательно наблюдала за хозяйкой. Похоже, она принимала пение за колыбельную лично себе самой. Собственно говоря, Сидда и пела что-то вроде колыбельных, чтобы убаюкать ту малышку, которая жила в ней целых сорок лет. Сидда погладила макушку кокера, там, где хохолки белой шерстки торчали, как перышки, на общем желтовато-коричневом фоне.

Продолжая ласкать Хьюэлин, она осторожно повертела головой, чувствуя, как напряжены плечи и шея. Она подумала о нежном стебле, соединявшем ее голову с сердцем, и на мгновение испытала прилив благодарности. Интересно, может ли благодарность вытеснить тревогу?

Из размышлений Сидды произросло тихое мурлыканье. И продолжалось до тех пор, пока не расцвело песней «Лунная река». Она тихо выговаривала слова, вспомнив, что после выхода фильма «Завтрак у Тиффани» «Лунная река» стала любимой песней родителей. Нередко, заходя в ресторан «Частен» с Виви и Шепом, она вспыхивала от удовольствия, когда пианист прерывал мелодию и переключался на «Лунную реку»! В такие минуты она воображала себя и родителей особами королевской крови. Скажем, был вечер субботы, в каком же году… шестьдесят четвертом? Скажем, конец лета… все лица излучали летнее сияние. Скажем, Виви надела бежевое льняное платье-рубашку, Шеп — спортивный пиджак поверх защитных брюк… на Сидде и Лулу — новые сарафаны, Малыш Шеп и Бейлор в безупречно белых теннисках. Скажем, подавали омара… все прошло хорошо. Скажем, потом им подали чаши для ополаскивания пальцев, и Шеп выдал свое всегдашнее изречение:

— Прекрасный обед. Я наелся как слон.

— Двое бродяг, — пела Сидда, продолжая сидеть на причале, — отправились мир повидать. Ах, какой широкий мир, сколько нужно обойти…

Память послушно подсказывала куплеты, которым научила ее Виви.

— Мой друг — Гекльберри, — прошептала она Хьюэлин, когда была допета последняя строка, и собачка послушно положила мохнатую головку ей на колени. Грудь Сидды вздымалась, голова казалась легкой и гудящей. Пение словно промассировал о ее тело изнутри.

«Я научилась петь у мамы. В наше время никто не поет, как пели когда-то мама и мы четверо».

Сидда не знала, какой океан песен окружал подраставшую Виви. О подобном не рассказывают учебники истории. Тогда люди без умолку распевали на свежем воздухе. В тридцатых — сороковых годах было просто невозможно пройти по улицам Торнтона, штат Луизиана, не услышав пения. Пения или насвистывания. Пели домохозяйки, развешивая белье, насвистывали старые чудаки, сидя перед зданием суда на Ривер-стрит, мурлыкали садовники, копаясь в земле, заливались дети, пролетая по тротуарам на самокатах и велосипедах. Даже серьезные бизнесмены свистели модные мелодии, отправляясь в банк или возвращаясь домой. Тогда в гостиных стояли не телевизоры, а пианино. Пение не всегда означало, что люди счастливы: иногда мелодии были траурными или церковными гимнами. Очень часто музыка лилась с губ негров, чьи песни затрагивали какой-то потаенный уголок в душе Виви, будя грусть, для которой не было названия. В те дни, казалось, пели все.

Когда Сидда была маленькой, мать учила петь ее и других детей, когда возила в школу по утрам, если им случалось пропустить школьный автобус. Показала, как правильно свистеть, еще до того, как они научились говорить, и постаралась передать все свои скаутские песни и избранные любимые хиты сороковых. Сидда и ее братья и сестры знали наизусть «Пенсильвания 6—5000», «Не могу не любить своего мужчину» и «Чаттануга чу-чу» еще до того, как самостоятельно научились завязывать шнурки туфель.

В хорошие дни Виви садилась за кабинетный рояль, подаренный Багги, и объявляла гостиную залом салуна. Даже Шеп иногда подпевал таким мелодиям, как «Ты — мое солнце» или «Желтая роза Техаса».

В такие моменты Виви поворачивалась к нему и восклицала:

— О Господи! У тебя поразительный голос! Тебе бы стоило петь почаще! Не держи свой свет под спудом! Скрывать такой талант!

И Шеп на это смущенно бормотал:

— Это ты настоящая артистка в семье, Вивиан.

И ретировался на кухню налить себе бурбона.

Сидда любила минуты, когда отец присоединялся к общему веселью, затеянному и поощряемому матерью. Но такие случаи были редки, как и общение с отцом. Шеп любил жену и детей, но знал о разведении хлопка и охоте на уток куда больше, чем о семейной жизни. И эта семейная жизнь вроде как проходила мимо него, почти не задевая. Он словно не понимал, что это такое — быть членом семьи, и поэтому придерживался того, в чем больше разбирался, предпочитая оставаться в стороне. Сидда по пальцам могла пересчитать те случаи, когда оказывалась наедине с отцом. Он был человеком, отмеченным вечным клеймом поэзии деревенской жизни, но выражение лица всегда было омрачено бурбоном и невыразимой меланхолией.

Шеп Уокер не летал так высоко, как Виви, однако тоже был способен на всякие прихоти, причуды, фантазии, проявлявшиеся часто и весьма непредсказуемо. Как в тот сочельник, когда он явился домой с костюмами ковбоев, дополненными шляпами и сапогами, для каждого члена семьи, включая маленькую задорную ковбойскую шляпу для их кокер-спаниеля. При этом он был так доволен собой, что сумел лестью и комплиментами уговорить Виви позволить домочадцам (исключая собаку) пойти в таком виде к рождественской службе. После мессы, когда друзья собрались вокруг Уокеров, выглядевших, будто разом спятившая группа исполнителей кантри, Виви рассмеялась и сказала: