Ребекка Уэллс - Божественные тайны сестричек Я-Я

«Почему я так зациклилась на матери и я-я?

Потому что мне их не хватает.

Потому что они мне нужны.

Потому что я их люблю».

Сидда наткнулась на засушенные, крошащиеся букетики, когда-то украшавшие корсажи. Рядом с одним было написано: «Котильон с Джеком. На мне было желтое платье».

В сгиб той же страницы была засунута пожелтевшая, написанная от руки квитанция из ломбарда. Интересно, что закладывала мать? Невозможно представить ее в лавке ростовщика.

Она нашла билеты в кино, стоившие всего пятнадцать центов. Крышечки от бутылок кока-колы, старое долговое обязательство, гласившее: «Три массажа спины», — но никакого указания на то, чья спина участвовала в сделке. Одна страница открылась сама собой на голубых с белым благодарственных письмах за поддержку футбольной команды и победу в теннисном матче от торнтонской средней школы, датированных 1941, 1943 и 1944 годами. По какой-то причине сорок второй был пропущен. Интересно, что тогда случилось?

Куча бесчисленных моментальных снимков тридцатых, сороковых, пятидесятых и шестидесятых. Многие выцвели от времени. Сидда вдруг сообразила, что ни разу не наткнулась на фото отца, но удивилась и растрогалась, увидев маленькое стихотворение, которое написала в детстве. Листок был аккуратно сложен и спрятан в конверт, на котором было выведено: «Я-Я ОТ БОГЕМНОЙ ДЕВЧОНКИ».

Под руку попалась складная картонная рамка, в которую был вставлен снимок Виви, Тинси и Женевьевы, матери Тинси. Женевьева, как всегда, казалась ослепительной, в стиле Дженнифер Джонс.

Множество напечатанных и гравированных приглашений на танцы, обеды, балы и файф-о-клоки.

Особенно Сидде понравились приглашения на домашние вечеринки — вроде той карточки, что просто сообщала:

Мистер и миссис Ньютон Уитмен.

Принимают дома.

Вторник, двадцать девятого июня тысяча девятьсот сорок третьего года.

С восьми до одиннадцати.

На этом приглашении Виви собственноручно нацарапала: «Надевала абрикосовый гипюр».

Тут же лежал снимок ослепительно красивого молодого человека в мундире военного летчика времен Второй мировой. Кроме него, было еще много фотографий мужчин в мундирах, но именно эта привлекла внимание Сидды. Может, это брат Тинси?

Россыпь бальных карточек, исписанных именами джентльменов. О многих Сидда слышала. Некоторых, уроженцев Торнтона, даже знала. Из альбома вылетели пожелтевшие оттиски с мимеографа. Лекции курса с заманчивым названием «Как стать умной и обаятельной». Она нашла несколько изображений святых, красный ветеранский мак и вырезку из «Торнтон монитор». Той страницы, где объявления расположены по рубрикам. Благодарность святому Иуде за «дарованные милости».

При виде такого богатства воображение Сидды разыгралось вовсю. Наконец-то она смогла почувствовать жизнь, скрытую в старых сувенирах. На какой-то момент нахлынула горячая благодарность Виви, приславшей альбом. Сидда почти стыдилась этого изобилия. И сейчас ей хотелось плакать при мысли о том, каким опасностям подвергался альбом, путешествуя по всей стране в самолетах и грузовиках.

«Мама рассталась с «Божественными секретами», потому что я ее попросила».

Наверное, именно поэтому ей и хочется плакать. Не только потому, что альбом мог пропасть. «Просто мама, намеренно или нет, позволила себе стать чересчур для меня уязвимой».

Сидда вернулась к снимку беременных я-я, позирующих на берегу ручья, вгляделась в веселые лица. Женщины смеялись, и чем дольше Сидда рассматривала фотографию, тем яснее слышала голоса. Такие разные. Она изучала позы, купальники, руки, волосы, шляпы каждой женщины. И наконец закрыла глаза. Если Господь скрывает детали, может, и мы тоже следуем его примеру?

Она глубоко вдохнула, задержала на некоторое время дыхание. Глаза оставались закрытыми, но Сидда не спала.

Сидда вынула привезенную с собой тетрадь, намереваясь сделать заметки к постановке «Женщин», но вдруг начала писать о я-я. Рука быстро летала над страницами. Сидда не останавливалась даже чтобы исправить ошибки, проанализировать, зачем она это делает. Просто смотрела на женщин на берегу ручья, сидела за столом и писала о том, что накопилось на сердце.

«О, как смеялась мама и остальные я-я! Я слышала их от самой воды, где играла с братьями, сестрой Лулу и другими пти я-я. Мы ныряли в ручей, с шумом вырывались на поверхность и слышали их смех. Фырканье Каро звучало танцующей польку ухмылкой. Смешок Тинси отдавал привкусом байю, словно кто-то сбрызнул его соусом табаско. «Хии-хии-хии» Ниси казалось кудахтаньем. А громкий, рвущийся из разинутого рта рев откинувшей голову мамы заставлял окружающих оборачиваться всякий раз, когда она смеялась на людях.

Я-я много смеялись, когда бывали вместе. Закатывались и не могли остановиться. Хохотали до тех пор, пока по щекам не начинали ползти большие жирные слезы. Смеялись, пока одна не обвиняла остальных в том, что заставили ее уписаться. Понятия не имею, почему они так веселились. Знаю только, что их смех было приятно слышать и видеть, и мне жаль, что в моей жизни было мало поводов для радости. Я горжусь тем, что превзошла мать во многих вещах, но хихикать с подружками у нее всегда получалось лучше, чем у меня.

Именно так я-я резвились на берегу ручья в годы моего детства. Намазывались смесью детского масла и йода, которую разбалтывали в большой бутылке из-под детского масла «Джонсон энд Джонсон», густой красновато-коричневой жидкостью, почти кровянистого оттенка. Они покрывали ею лица, руки и ноги и по очереди втирали в спины.

Потом мама ложилась, подложив руки под подбородок, склонив голову набок, закрыв глаза, и глубоко вздыхала в знак того, как все чудесно и как все ей нравится. Я любила видеть мать такой спокойной. Расслабившейся.

Все это происходило в те дни, когда еще никого не волновал рак кожи. Задолго до того, как кто-то считал, что солнечные лучи вредны. Прежде, чем мы убили озон, стоявший преградой между нашей плотью и солнцем.

Мама и Каро обычно надевали полосатые цельные купальники, точные копии тех, которые носили, будучи спасателями в лагере Минни Маддерн для девочек-южанок, еще до того, как вышли замуж и нарожали детей.

Мама была прекрасной пловчихой и предпочитала австралийский кроль. Наблюдать за мамой было все равно что любоваться женщиной, изумительно танцующей вальс, да только ее партнером был не мужчина, а вода ручья. Сильная, гибкая, изящная, верткая как рыба: когда она поворачивала голову, чтобы вдохнуть, вы едва видели, как открывается маленький рот.

— Нет извинения неряшливому пловцу. Все равно что неряшливому едоку, — говорила она нам. Мать судила людей по тому, насколько хорошо они плавают и способны рассмешить ее или нет.