Татьяна Успенская-Ошанина - Следующая остановка - жизнь

Юля пьёт обжигающую жидкость.

— Вот запейте, пожалуйста. Дочитайте, напишите ответ и скорее — спать.

Чувство потери притупилось, Юля вытерла простынёй глаза и продолжала читать:

«…моя вина в гибели Генри огромна. Я привёл его в нашу фирму, доверил его дела Игорю и Митяю, считая их более компетентными в таком серьёзном деле, которое мы с Генри решили начать, не объяснил ему коварства России, алчности и жестокости её худших представителей. Я не поверил твоей интуиции, я думал — собой прикрою Генри. Не получилось. Я не помог ему защититься. Надо было уговорить его уехать на время домой — пока он не получит всех денег. В себя не могу прийти, Юленька, но ты, думаю, чувствуешь то же, что и я. Мы с тобой всегда чувствуем одинаково. И только ты придумаешь, как жить дальше, ты — женщина, ты мудрее меня. Можно сразу всё бросить и уехать, но что будет с французами? Мы с тобой уже включились в большую работу — помочь России. Это не громкие слова. Помнишь, Бажен рассказывал о детях-наркоманах, о пьянстве женщин, о разрушении всех заводов, фабрик и колхозов на периферии, о том, что нет света и тепла, что люди гибнут. Я всё время думаю о несчастных, о том, как им помочь. Единственный способ — дать им работу и возможность развить собственное сельское хозяйство, собственную промышленность. Прости, что в такой день пишу об этом. Но я пишу тебе о Генри. Мы с Генри об этом много говорили, и я фактически повторяю его слова.

Главный для меня сейчас вопрос — кто мог убить Генри? У Генри не могло быть личных врагов. И улик нет никаких».

Как нет улик?

Ты же сам, Аркаша, пишешь, слова выскочили: «уговорить его уехать домой — пока не получит всех денег…»

Как не было личных врагов? Зачем тогда уговаривать Генри уехать?

Как нет улик? Есть улики. Митяй был на заводе, это известно.

Правда, Аркадий, может быть, этого пока не знает. И он не знает, в каком виде явился Митяй в контору. Знают это только она и Ира. Ира не скажет, даже если её будут пытать. Скажет она. Прямо сейчас напишет Аркадию.

И Юля садится в кровати и берёт ручку.

Сначала дочитать.

«Улик нет никаких, кроме той, что убит Генри выстрелом в спину. Застрелил Генри кто-то, кого он знает и перед кем спокойно шёл впереди. Такова версия. Подозреваемся все мы, так как у Генри нет наследников и только мы заинтересованы в том, чтобы нам перешла его доля. Американское посольство требует разрешения включить в расследование своих людей. Вполне возможно, убийство организовано, заказано, и никто из тех, кому это выгодно, сам не убивал.

Прости, что в такой большой день, когда ты родила мне дочку, в день, когда мы с тобой стали родителями, я пишу тебе такое. Но я знаю, тебе тоже очень больно, поэтому ты и родила раньше срока. Я знаю, как глубоко ты любила Генри. И, если бы не я, связала бы свою судьбу только с ним.

Люблю тебя, горжусь тобой и очень жду дома!»

Ответ написался сам:

«Я тоже люблю тебя. Спасибо за всё. Убил Митяй. Своими руками», — но в ту минуту, как проявились слова на бумаге, Юля отбросила ручку — она видела Митяя, убивающего Генри? Разве можно обвинить человека, если ты лично не был свидетелем его преступления? А что, если это ошибка? А что, если возводишь напраслину на человека? По сути — да, он — убийца. Но он мог сделать это не сам, мог кому-то заплатить.

Юля оторвала написанную строку и написала:

«Я тоже люблю тебя. Спасибо за всё. Целую папу». — И зачем-то приписала: «Очень хочу видеть Асю, мне она нужна».

Не её ума дело — искать и судить виноватых. Её подозрения — это лишь подозрения. Митяй мог встретиться с Риммой и получить по полной программе.

— Простите, пожалуйста, я забыла вам передать ещё записку. Там ваша мама. Мне подождать ответа для неё?

Юля кивнула.

«Доченька, поздравляю. Как я рада, что именно — девочка. Дочка для родителей, сын для чужой женщины. Рассчитывай на меня, я помогу. Соболезную тебе в твоём горе. Я заметила, ты очень любишь Генри. Генри нельзя не любить. Целую тебя, моя девочка. Жду. Сейчас мы с Аркашей едем покупать всё для новорождённой. Попозже привезём обед. Ася ждёт сигнала и сразу начнёт готовить то, что ты закажешь. До скорой встречи! Мама».

Не успела медсестра выйти с её ответами, как Юля провалилась в сон, и был тот сон — без сновидений, без волнений, мёртвый сон тяжело уставшего человека.

Роддом, в который она попала, вовсе не её роддом. Должна была рожать в роддоме европейского типа. Их много расплодилось по Москве за последние годы, в них отцы могут присутствовать при родах, детей не забирают у матерей, роженица лежит в отдельной палате. Аркадий заранее внёс изрядную сумму. Но, когда она услышала о смерти Генри, когда у неё отошли воды и начались схватки, позабыла обо всём. А Ира и Митяй, естественно, ни о каком элитном роддоме не знали и привезли её в самый ближайший от конторы, обычный, бесплатный, старого образца, где женщины корчатся в большой палате и где ты можешь валяться, позабытая Богом и людьми, замерзая и изнемогая в отчуждении от живой жизни. Юля мучилась схватками под матом, проклятиями, воплями, жалобными стонами других рожениц. И проснулась в большой палате. Только воплей и мата больше не было. Кто-то похохатывая болтал, кто-то кричал в распахнутое окно, сколько килограммов в народившемся сыне, кто-то читал. Одна горько плакала. Трое наперегонки искали слова утешения:

— Родишь ещё, молодая!

— За этим дело не станет!

— Ещё какого богатыря родишь!

Плачущая не отвечала. Видно, горе её было так велико, что она едва слышала женщин.

— Я знаю случай, моя соседка родила мёртвого, вернулась домой, да почти сразу и забеременела. И, представь себе, родила в лучшем виде, сейчас такой красавец, уже четыре года! Значит, судьба такая, не надо было рожать того, а надо было этого.

К плачущей подошла пожилая круглолицая медсестра.

— Собирайся домой, зайди в кабинет к старшей, она расскажет, что делать с молоком, а может, хочешь стать донором? — говорила она скороговоркой, помогая женщине подняться и под руку ведя её из палаты. — Тебе будут платить, тут у одной нет молока.

— Представляешь, второй раз рожает и второй раз ребёнок умирает! — сказала одна из утешительниц Юле, когда несчастную увели.

— Ей бы кесарево! Наверняка что-то неправильно у неё. Я знаю, не может женщина разродиться или какая-то патология, так делают кесарево!

В эту минуту ввезли в палату детей, и Юле поднесли её дочку.

Из тугой запелёнутости — спящее личико. Тёмные, её, Юлины, ресницы, короткий нос, чуть скошенный подбородок. «Родовая травма, выправится», — сказала медсестра.

Неумелой рукой Юля выпростала из рубашки грудь, стала в рот дочки совать сосок. И, лишь та коснулась соска, схватила его, причмокнула и — потянула из груди свою еду, Юля забыла о мёртвых детях и о несчастном Генри и об Аркадии. Эту девочку она создала в себе и — родила. И теперь эта девочка целиком зависит от неё. Юля должна выкормить, вырастить её, как выкормила и вырастила её, Юлю, мама. Беспомощность, доверчивость сосущей грудь девочки… и чувство ответственности раздули Юлю до размеров космических. Это ощущение себя стало вровень с муками родов — такое же новое и такое же созидающее: она — мать. И словно её мать тоже оказалась здесь. Склонилась над ней и дочкой. Три поколения, три века жизни…