Ирина Гончарова - Счастье взаимной любви

Во второй половине дня они сходили в открытый бассейн «Москва», и Алла сообщила, что ходят разговоры, будто на месте бассейна кто-то собирается восстановить храм Христа Спасителя, взорванный в тридцатых годах. «Опять привирает», — подумала Аня.

После бассейна посидели в кафе на Новом Арбате, которое Аня не любила за постоянные ветры, пронизывающие весь пролет холодного пустого зала. Напротив кафе на втором этаже длинного дома обосновалось кафе «Метелица», где, по словам Аллы, собирались по вечерам самые отборные шлюхи со всей Москвы — это Аня знала без нее, поскольку в «Метелице» побывала.

Вечером они заглянули на дискотеку в Сокольниках, но там были одни юнцы — нахальные и бесцеремонные, каких и в родной Электростали дюжина за рубль.

В понедельник объявился красавец-регбист Юра, и вместе с Аллой они уговорили Аню не возвращаться в Электросталь, а отправиться в спортивный комплекс, где сауна, прекрасное кафе, теннисный корт и хорошая компания спортсменов. Вообще-то эту публику Аня не любила, считая всех спортсменов тупыми болванами. Но в спорткомплексе они застряли до среды, компанию составляли не столько спортсмены, сколько спортсменки, говорившие только о динамических и статических нагрузках на мышцы, об употреблении допинга и предстоящих соревнованиях. Как поняла Аня, схема побед и поражений была отработана достаточно четко, чего страдающая за эти победы публика напрочь не знала.

Домой она вернулась только в среду поздним вечером. И едва прошла на кухню, чтобы перекусить перед сном, как появилась мать — в халате, встрепанная, испуганная и, что самое непривычное, заговорила очень тихо, с дрожью в голосе:

— Боже мой, где ты была, где ты была, я хочу знать?!

— В Москве. У Аллы Простовой.

— Что тебе делать в Москве, если тебя здесь ищет вся милиция города, хочу тебе сказать?

— Зачем? Я там уже была.

— Ты там мало была, а будешь очень много, вот что будет!

— А что, Корова — Богданова не угомонилась? Или ее родители еще волну гонят?

— При чем тут твоя Корова, при чем тут все ее стадо! — зашептала мать, с жалким испугом глядя на Аню. — Они совсем уже ни при чем! Лешку Иванова выпустили из тюрьмы, и он гуляет по улицам, как молодой козел! Это тебе не надо гулять по улицам, тебе! Потому что на тебя хотят сказать, что ты убила этого солдата! Это такую глупость, что нельзя придумать, но если они так хотят, они так скажут. И так сделают, что ты виновата. Надо уехать, надо далеко уехать. Никому ничего не говоря, ай, Боже мой! Это только идиот-милиционер может себе подумать, что ты кого-то убила! Ты могла с этим солдатом чем-то другим заниматься, я так и сказала, а такую ерунду нельзя подумать! Но евреи всегда виноваты, всегда!

Аня с удивлением посмотрела на свою родительницу — в таком испуганном волнении она не видела ее никогда.

— А может быть, тебе не надо ехать, а надо совсем наоборот, потому что я сделала все что могла, но ты не будешь говорить мне спасибо. Ай, что я сделала, теперь я не знаю, как жить, как смотреть в глаза людям, как смотреть на твоего бедного папу! И ты никогда не поймешь, что я сделала! Никогда! Только еврейская мама может сделать такое для своего ребенка! Но ты никогда не узнаешь, что я для тебя сделала, чтобы ты жила спокойно.

Аня внимательно посмотрела на нее и сказала ровно:

— Я знаю, что ты сделала.

— Что я сделала? Откуда ты можешь знать?

— Ты спала со следователем Соболем. Вот что ты сделала.

Сара упала на табуретку, и все ее тело затряслось под тканью халата. Из полураскрытого рта у нее потекла слюна, а черные глаза высветились.

— Ты не можешь этого знать, Аня, никто не может этого знать… Твой папа был на работе. Но я не была с ним на нашей кровати. Мы были на твоем диване. Вчера после обеда… Твой бедный папа работал за деньги для тебя и меня. А я… Но он обещал, что оставит тебя в покое. Он тоже сказал, что тебе надо уехать. Он добрый человек, но молодой мерзавец, Аня. Он от нас не отстанет. Ему снова захочется. Сперва меня, потом тебя.

— Отец дома? — спросила Аня.

— Да! Твой бедный папа спит спокойно, как ребенок! Мне надо повеситься на первом абажуре, мне надо разрезать себя на части и выпить бочку крысиного яда!

— Не надо, — устало сказала Аня. — Пойдем спать.

— Как спать?! Как ты можешь спать?! Ты завтра же поедешь в Ригу! Я уже звонила Мише Шломовичу. Он теперь живет один, потому что похоронил Арона. Он меня понял. Ты поживешь там, в Риге. Поживешь, пока все здесь не будет спокойно. Рига — хороший город.

— Мама, давай выпьем кофе. И поговорим спокойно. Рига так Рига, мне эта Электросталь уже поперек глотки.

— Не говори за кофе! Миша сказал, что устроит тебя в техникум! Рига совсем другой город, я знаю. Это культурный город, где можно жить человеку. Электросталь просто помойка, а Москва — деревня. Не надо кофе. У меня есть водка, мы выпьем немного водки, сегодня можно.

Оказалось, что у матери тоже есть свой тайник для тяжелых случаев в жизни. Похитрее, чем у отца. В бутылке с этикеткой подсолнечного масла, что открыто стояла на полке, было вовсе не масло.

Фирменный поезд «Латвия» считался самым чистым и культурным поездом в стране после «Красной стрелы» на Ленинград. Он отправлялся в Ригу вечером. Аню провожали мать с отцом. Распухшая от слез мать уже откричала свое еще в Электростали, а отец, как всегда, был молчалив и печален.

Анин отъезд скрывался столь тщательно, что о нем знали только во дворе родного дома.

Перед тем как латышка-проводница подняла в тамбур железную подножку над лесенкой, Аня обняла отца и тихо сказала ему на ухо:

— Ты не забывай, что я сказала. Потерпи немного, и я вытащу тебя к себе. Обязательно. И тебя, и маму.

— Потерплю, — невесело ответил он.

Мать завыла в голос, Аня вырвалась из ее рук, влетела в вагон и забралась на верхнюю полку, достала какую-то книгу и читала ее почти всю ночь.

Часов в десять утра поезд прибыл в Ригу, и Аня с небольшим чемоданом вышла на перрон, а потом по лестницам и переходам спустилась на привокзальную площадь. Ее не встречали, но адрес был указан точно — сразу от вокзала направо, либо пешком, либо на любом трамвае. Ехать вдоль улицы Суворова до Карла Маркса, на углу, где ресторан «Стабурагс», с транспорта сойти и пройти два квартала до улицы Революции. Дом 41, квартира 10. Если Михаила Шломовича не будет дома, то откроют соседи, которые о появлении троюродной племянницы предупреждены.

Аня пошла пешком. Неширокая извилистая улица была застроена ровными пятиэтажными домами с островерхими крышами, каждый не похож на соседний, каждый со своим лицом. Асфальт местами сменялся синеватой брусчаткой. Все здесь сразу понравилось Ане. В каждом доме на первом этаже были магазины, небольшие, с широкими чистыми витринами, а мусорные урны — через каждые десять шагов. Люди одеты не на московский и не на электростальский манер — вроде бы то же шмотье советского производства, но то ли носят его по-другому, то ли что-то еще, но все не так. Вывески, объявления и афиши были на двух языках — русском и латышском, но иногда только на русском.