Наталья Калинина - Месть женщины

Конуэй стоял посреди комнаты, засунув в карманы руки, и изо всей силы пытался сдержать гнев. Этот человек издевался над ним с садистской изощренностью, получая от этого большое наслаждение, а он не мог поставить его на место.

— Я бы хотел, чтоб вы были на моей стороне, мистер Смит, — процедил он сквозь зубы. — Надеюсь, вы достаточно умны, чтобы убедить вашу дочь в том, что подобный шанс представляется раз в жизни.

— Не собираюсь, — отрезал Анджей, наливая в свой стакан коньяка. — Хотите? Тогда возьмите из бара какую-нибудь склянку. Признаться честно, я очень рад вашему визиту — не люблю пить в одиночестве. Так вот, если я начну ее убеждать принять ваше предложение, она поступит со мной точно так же, как поступила с вами. Мне кажется, у нее тяжелая рука, а? К тому же она левша.

Конуэй невольно коснулся своей правой щеки — там еще краснели чуть припухшие полоски от Машиных пальцев — и едва заметно улыбнулся.

— Вы правы, — сказал он и залпом проглотил коньяк.

— И вы ощутили вместе с болью, что все еще любите эту женщину и готовы простить ей все. Однако вы, американцы, как я уже заметил, под словом «любовь» подразумеваете нечто иное, чем мы, европейцы, а тем более славяне. Могу вам сказать, молодой человек, что вы очень скоро расстанетесь с мисс Осборн и забудете ее, как забыли всех своих прежних женщин, но мою дочь вы не забудете никогда. Никогда. И это говорю вам я, Анджей Ковальски, Казанова с коммунистическим прошлым, многоженец и сексуальный маньяк.

Мотор не завелся — дряхлый «форд» годился разве что на металлолом, и Маша, надвинув на лоб капюшон и засунув руки глубоко в карманы пальто, не спеша брела по пустынной в этот поздний час Пятьдесят девятой улице.

Бродить по ночному Нью-Йорку считалось очень опасным занятием, о чем предупреждали в газетах, по радио, с экрана телевизоров. Каждую ночь в этом гигантском, похожем на огромный скалистый остров городе совершалось несколько зверских убийств и изнасилований, жертвами которых чаще всего оказывались припозднившиеся пешеходы. Маша ускорила шаги, заметив компанию подростков на углу. Один из них, отделившись от остальных, направился было в ее сторону, но, услышав вой сирены полицейского автомобиля, быстро ретировался в ближайшую подворотню. Его дружки последовали за ним.

Полицейский «мерседес» затормозил на обочине.

— Мисс, вам не кажется, что вы привлекаете к себе слишком много внимания? — спросил молодой сержант, приоткрыв на дюйм окно. — Не похоже, чтобы это входило в ваши планы.

— У меня сломался драндулет. Я возвращаюсь домой с работы, — сказала Маша, стараясь не замедлять шага.

Полицейская машина медленно ехала вдоль обочины.

— Мы могли бы вас подвезти, если нам, конечно, по пути. Надеюсь, вы не против нашей компании?

— Я живу неподалеку от Музея современного искусства, — сказала Маша и остановилась.

— Что ж, садитесь, — сержант перегнулся через спинку сиденья и распахнул заднюю дверцу. — Хоть это и противоречит нашему уставу. Однако, думаю, лучше нарушить устав, чем увидеть ваше тело в городском морге.

Маша с благодарностью села на заднее сиденье, и сержант лихо рванул с места.

— Вот и хорошо, мисс, — услышала она рядом с собой хриплый надтреснутый голос. — Вы оказались очень разумной особой и нам, надеюсь, даже не придется надевать на вас наручники.

Она почувствовала, как ее запястье сжала сильная рука, и в недоумении повернула голову. Лицо человека, сидевшего рядом, было скрыто большой черной маской, в прорези которой поблескивали глаза.

— Вы шутите! Я… — Она почувствовала, как похолодело в низу живота, но, не желая поверить в худшее, попыталась улыбнуться, — я еще никогда не видела таких странных полицейских. Видимо, у вас в Нью-Йорке.

— Очень жаль, мисс, что вы оказались столь доверчивы, — сказал человек в маске и быстро накинул ей на голову мешок из плотной темной материи, который стянул шнурком на шее. — Это на всякий случай. Он из натурального хлопка, а потому вам будет чем дышать. Но кричать я вам все-таки не советую. О’кей, Джим, прибавь-ка газу. И не вздумай ехать на красный свет — у здешних легавых на каждом перекрестке глаза и уши. Советую вам вздремнуть, мисс. Кто знает, что ждет вас впереди.

Маша выглянула в окно и увидела ослепительно блестевший на солнце снег и высокие ели. «Мороз и солнце — день чудесный…» — невольно пришли на память пушкинские строки. Она вздохнула, еще не отдавая себе отчета почему. И вдруг все вспомнила.

…Она долго и крепко спала в уютной теплой постели, ей снилось что-то очень приятное из почти забытого детства. Кажется, Устинья и мать… Но это было уже потом. Сперва ее везли в кромешной тьме на машине, потом она летела в самолете, где с ее головы сняли наконец душный мешок и она смогла увидеть лица, вернее, маски сопровождавших ее людей. Они обращались с ней вежливо и даже с некоторой подобострастностью. Разумеется, они не ответили ни на один из ее вопросов. Самый высокий и толстый мужчина с ломким — почти детским — голосом лишь однажды сказал в ответ на ее «куда?» и «зачем?»:

— Надеюсь, мисс, вам не сделают ничего дурного.

Потом они пересели на вертолет, поджидавший их на небольшом аэродроме в горах. В вертолете Маша задремала. Сонную ее вывели наружу. Стояла лунная ночь. Снег искрился и переливался холодным фиолетово-голубым светом. Кто-то накинул ей на плечи шубу и властно взял под руку. Остальное она помнит смутно.

Комната, в которой она сейчас находилась, была просторной и отдаленно напоминала ее комнату на казенной даче в Пахре. Но убранство здесь было богаче, к тому же все здесь буквально сияло стерильной чистотой. На столе возле зеркала стояли гиацинты в вазе — большой сиреневый букет нежных прихотливых цветов со сладким запахом девических грез. Маша видела себя в зеркале, в котором отражался и этот букет: ночная рубашка тончайшего светло-сиреневого батиста с шелковой вышивкой на груди, бледное — ни капли косметики — лицо, волосы заплетены в две косы. А она и не помнит, как снимала макияж и готовилась ко сну. Зато она помнит, что, прежде чем заснуть, она видела какую-то женщину. Кажется, та гладила ее по голове и несколько раз поцеловала в лоб… Или ей это приснилось? И почему у нее сейчас такая легкая — почти невесомая — голова?

Она села в кресло возле камина и протянула ноги к решетке. Оттуда шло тепло и терпкий аромат еще чуть тлевших сосновых поленьев. Ни о чем не хочется думать. Разве что о сне, который снился, но от него осталось лишь ощущение сладкой грусти о том, что прошедшее невозвратно, отчего воспоминания о нем были еще слаще и желанней.

Кто была эта женщина, которая ласкала ее так или почти так, как когда-то давно ласкала Устинья? Маша вспомнила, что у нее смуглое лицо с крупными, точно высеченными из какой-то очень твердой породы дерева, чертами, большие темные глаза, блестевшие лихорадочным возбуждением. Нет, она ее, кажется, раньше никогда не видела, и эта женщина совсем не похожа на Устинью, разве что от нее тоже исходит какое-то тепло. Последнее время ей так недоставало тепла…