Екатерина Вересова - Терпкое вино любви

Неприметный слушал ее, открыв рот. Как будто она выдавала какую-то ранее неизвестную им информацию. Оба заметно присмирели, а во взгляде лысого появилось даже нечто похожее на уважение. Когда Ольга закончила свою пламенную защитную речь, он протянул ей чистый лист бумаги и попросил записать показания.

Справившись с этим, Ольга поставила размашистую подпись и с некоторой брезгливостью вернула ему бумагу.

— Я свободна?

— Теперь — да.

— Если у вас будет еще что сообщить нам, вот наш телефон, — сказал неприметный и сунул ей в руку крошечную бумажку.

Ольга ничего не ответила, только смерила его выразительным взглядом. Он тут же опустил глаза. Тогда Ольга снова повернулась к лысому.

— Разрешите задать вам один прямой вопрос? Учитывая, что вы все знаете?

— Разрешаю.

— Скажите, вы отпустите меня во Францию?

Лицо его снова посерело, как будто на него наползла туча.

— Посмотрим, — прищурившись, сказал он…

Скрип открываемой двери вывел Ольгу из раздумий. Она инстинктивно прикрыла распухшее лицо рукой — а вдруг это кто-нибудь знакомый? У нее шевельнулась мысль, что это мог быть Мишель, который узнал, что ее избили и она попала в больницу. Но это была всего лишь медсестра, полная, с безбровым, похожим на блин лицом. Она внесла и поставила на тумбочку поднос, на котором лежали таблетки и накрытые марлей шприцы.

— Проснулась, — сказала она блеклым голосом, таким, что нельзя было понять, радует ее этот факт или огорчает.

Ольга ничего не ответила. Медсестра взяла с тумбочки градусник и засунула его Ольге под мышку. Затем велела перевернуться и начала проворно разматывать бинты.

— Голова болит? — спросила она тем же безучастным тоном.

— Немного, — чуть слышно отозвалась Ольга.

— Не тошнит?

Ольгу тошнило. Она знала, что тошнота бывает при сотрясении мозга.

— Да, — ответила она, — скажите, а у меня нет ничего… страшного?

Медсестра помолчала — как будто нарочно хотела помучить ее неизвестностью. Потом нехотя бросила:

— Ничего особенного. Сотрясение средней тяжести. Ушибы. После обхода принесу тебе холодные примочки.

— А можно мне вставать?

— Только в туалет. Еду принимать — в постели.

Медсестра закончила перевязку и вытащила градусник. Близоруко сощурилась.

— А еще скажите, пожалуйста, — спросила Ольга так робко, словно от этой женщины в белом халате зависела ее дальнейшая судьба, — можно ли мне как-нибудь позвонить соседям? У меня дома больная бабушка.

Медсестра опустила глаза. Она-то знала про больную бабушку больше, чем ее внучка. Когда их бригада принимала вчера на травмопункте избитую, впавшую в забытье девушку, дежурная со «Скорой помощи» поделилась с ними историей про то, как, увидев изуродованную внучку, бабуля так разволновалась, что пришлось вызывать еще одну машину и везти старушку в другую больницу, в терапевтическое отделение.

Медсестра посмотрела на девушку и встретилась с ее черными глазами, которые едва были видны под припухшими веками.

— Позвонить-то можно, — сказала она, — только бабуля твоя не дома.

— А где она? — упавшим голосом спросила Ольга.

— В больнице она, — ответила медсестра и поспешно добавила: — Про состояние ничего сказать не могу.

Она взяла с подноса таблетку и положила ее на тумбочку рядом с градусником. Затем подхватила капельницу и покатила ее к выходу.

— Выпьешь после еды лекарство, — буркнула она напоследок и вышла из палаты, оставив Ольгу в полном смятении.

Оказывается, все было даже ужаснее, чем она предполагала! Бабушка в больнице! Это все ее проклятая гипертония. В последнее время она жила на сплошном клофелине. Врач велел ей постоянно измерять давление, даже поздно ночью. Ольга объездила все аптеки и купила ей тонометр. Как внезапно все это случилось…

Еще совсем недавно, зимой, она была такая крепкая и резвая. Пока Ольга на занятиях — всю работу по дому переделает. Ольга в жизни еще не встречала такой любви к порядку. И ее, Ольгу, бабушка всегда жалела. «Твое дело выучиться, — говорила она, — с тряпками да кастрюлями еще успеешь повозиться». Она неторопливо одевалась в чистейшую, свежевыглаженную одежду, красила губы немодной вишневой помадой, взбивала подкрашенные волосы (она даже химию делала в свои семьдесят с лишним), душилась — и шла с корзинкой на рынок. На каждый праздник она обязательно пекла пироги… А осенью покупала на рынке виноград и ставила душистое вино… Она говорила, что их предок тоже делал вино — он был виноделом и ездил во Францию, чтобы учиться там виноделию. И она тоже могла бы поехать во Францию, но теперь не поедет… И Мишель, Мишель, Мишель… Вот он подходит, протягивает к ней ласковые руки, гладит ее по плечам, потом накрывает ладонями ее груди… От нежных прикосновений набухают и тычутся в шелковую рубашку ее соски, а лоно омывает сладкой волной… Его мягкие серые волосы щекочут ей низ живота…

Ольга вдруг почувствовала, что проваливается в какую-то жаркую мутную слизь, которая обволакивает ее, как горячий кисель, и уносит все дальше и дальше…

Валентин Григорьевич Левин собирался на работу в университет. Он стоял перед открытым шкафом, перебирал галстуки и по очереди прикладывал их к рубашке. Сегодня ему предстояло сидеть в приемной комиссии и несколько часов подряд выслушивать сбивчивый бред, который обычно со страху несут абитуриенты с подготовительного отделения. Впрочем, однообразие этого процесса несколько скрашивалось возможностью посмотреть на растерянных семнадцатилетних очаровашек. Это был калейдоскоп темпераментов, характеров, вкусов и манер одеваться. Доцент любил разнообразие в жизни, он считал себя раскрепощенным человеком. Возможно, сама специальность (он был зоологом) приучила его к этому разнообразию. Мир представлялся ему многоцветной и живой броуновской мозаикой, в которой каждая частичка имеет право соприкоснуться с другой, а потом разойтись. По этому же принципу он общался с людьми. С женой, сорокалетней копией Бриджит Бардо, Верой Антоновной, он состоял в довольно свободном браке, хотя сама она согласия на это не давала. Сына Мишу Валентин Григорьевич старался воспитать в том же духе, внушая ему, что главное в жизни — это независимость.

Наконец нужный галстук был выбран.

— Кстати, ты слышал, что твоя бывшая пассия угодила в больницу? — крикнул он сыну в соседнюю комнату.

Через несколько секунд в дверях появился Миша. Красивое лицо его выражало недоумение. «Даже слишком красивое у него лицо, — подумал доцент. — С таким лицом трудно будет делать карьеру».

— Как в больницу? — спросил Миша. — Из-за чего?