Легенда о прекрасной Отикубо

Увидев, что девушка еще и не принималась шить парадные хакама, мачеха вышла из себя:

— Да ты к ним еще и не притрагивалась! Я-то думала, что они уже готовы! Для тебя мои слова — звук пустой! Последнее время ты словно с ума сошла, только и знаешь, что вертишься перед зеркалом и белишься!

Сердце у Отикубо замерло. При мысли, что Митиёри все слышит, она чуть не лишилась сознания.

— Мне немного нездоровилось, и я отложила шитье на час-другой… Но скоро все будет готово!

И Отикубо торопливо взяла в руки работу.

— Смотрите-ка, пожалуйста, не подступись к ней, словно к норовистой лошади! Нет у меня другой швеи, а то разве я стала бы просить такую заносчивую гордячку. Если и это платье не будет скоро готово, то можешь убираться вон из моего дома.

В гневе она бросила шитье на руки Отикубо, но только встала, чтобы уйти, как вдруг заметила, что из-за полога высунулся край шелковой одежды Митиёри.

— Это еще что? Откуда это платье? — спросила Китаноката, остановившись на ходу.

Сообразив, что вот-вот все откроется, Акоги ответила:

— Это одни люди дали барышне шить.

— A-а, вот как! Выходит, она шьет для чужих в первую очередь, а свои, дескать, подождут! Для чего же, спрашивается, держать ее в доме! Ах, нынешние девицы не знают стыда!

И мачеха вышла, не переставая ворчать. Сзади вид у нее был самый нелепый. От частых родов волосы у нее вылезли. Жидкие прядки — числом не более десяти — висели, словно крысиные хвостики. А сама она была кругла, как мяч. Митиёри внимательно разглядывал ее сквозь щелку занавеса.

Отикубо, вся дрожа от волнения, принялась за шитье.

Митиёри потянул ее к себе за подол платья.

— Идите сюда ко мне!

Отикубо поневоле пришлось подчиниться.

— Что за противная женщина! Не шейте ничего. Надо еще больше ее разозлить, пусть совсем потеряет голову… А что за грубые слова она себе позволила! Неужели и раньше она так с вами разговаривала? Как же вы это терпели? — с негодованием спросил Митиёри.

— Увы, я — «цветок дикой груши», — печально ответила Отикубо словами из песни:

Настали сумерки. Опустили решетчатые створки окон, зажгли огонек в масляном светильнике. Как раз когда Отикубо собиралась взяться за шитье, чтобы поскорей от него отделаться, в дверь потихоньку заглянула сама Госпожа из северных покоев. Ей не терпелось узнать, как подвигается работа.

Видит, куски ткани разбросаны в беспорядке, как попало, огонь зажжен, а перед постелью — занавес. Что же это! Спит она мертвым сном, что ли? Мачеха вспыхнула от гнева и принялась вопить:

— Господин мой супруг, пожалуйте сюда! Эта Отикубо издевается надо мной, совсем от рук отбилась. Выбраните ее хорошенько! У нас в доме такая спешка, а она не выходит из-за полога, — и откуда только взялся такой! Я его раньше и в глаза не видела…

В ответ послышался голос тюнагона:

— Не кричи на весь двор. Иди сюда поближе!

Постепенно их голоса стали удаляться, так что последних слов нельзя было разобрать.

Митиёри первый раз услышал имя Отикубо.

— Что это за имя? Она, кажется, назвала вас Отикубо?

Смущенная Отикубо чуть слышно прошептала:

— Ах, не знаю…

— Как можно было дать своей дочери такое имя — Отикубо — Каморка… Бесспорно, оно годится только для девушки самого низкого звания. Не очень то красивое прозвище! А мачеха ваша не помнит себя от ярости! Могут случиться большие неприятности. — С этими словами Митиёри снова лег на постель.

Отикубо кончила шить хакама и взялась за ситагасанэ. Опасаясь, что она не кончит к сроку, мачеха подступила к тюнагону с неотвязными просьбами, чтобы он сам пошел и как следует отчитал девушку.

Не успел тюнагон открыть дверь, как сразу же, с порога, начал кричать на свою дочь:

— Это что еще, Отикубо, как ты ведешь себя? Ты не слушаешься хозяйки дома, валяешься целыми днями на постели… А ведь ты сирота, лишилась матери и, казалось бы, должна стараться заслужить к себе доброе отношение. Знаешь отлично, что работа спешная, так нет же, набрала шитья от чужих, а для своих ничего делать не желаешь. Что у тебя за сердце! — И добавил в заключение: — Если к утру все не будет готово, ты мне больше не дочь!

Отикубо не в силах была отвечать. Слезы брызнули градом у нее из глаз. Тюнагон повернулся и ушел.

Возлюбленный ее все слышал, от слова до слова! Может ли быть унижение хуже этого!

Митиёри знает теперь, что ей дали вместо имени презрительную кличку Отикубо. О, если б она могла умереть тут же на месте! Шитье выпало у нее из рук. Она повернулась спиной к огню, силясь скрыть слезы.

Митиёри почувствовал невыразимую жалость. Бедная! Как ей, должно быть, сейчас тяжело. У него самого полились слезы сочувствия.

— Приляг, усни немного!

Он насильно уложил свою возлюбленную на постель и стал утешать самыми нежными словами.

«Так значит, ее зовут Отикубо! Ей, верно, неловко было, когда я так откровенно удивился… Ах, бедняжка! Мало того, что у нее жестокая мачеха, но даже и родной отец к ней безжалостен. Видно, и в его глазах она ничего не стоит. Погодите же! Я покажу вам, как она хороша», — решил про себя Митиёри.

Госпожа из северных покоев боялась, что без посторонней помощи Отикубо не сможет закончить шитье вовремя. Слишком большая работа для одного человека, и к тому же она, верно, разобиделась. Поэтому мачеха приказала одной своей приближенной женщине:

— Пойди к Отикубо, помоги ей шить.

Женщину эту, очень миловидной наружности, звали Сёнагон. Придя к Отикубо, Сёнагон спросила:

— Чем я могу помочь вам? А скажите, почему вы не встаете с постели? Вы больны? Госпожа так тревожится, что шитье не будет готово вовремя…

— Мне очень нездоровилось… Прежде всего, надо подрубить края вот у этих хакама, — ответила Отикубо.

Сёнагон принялась за работу.

— Если вам сейчас лучше, встаньте, пожалуйста. Я не понимаю, где надо заложить рубец.

Отикубо начала показывать ей, где надо шить.

Митиёри, по своему обыкновению, стал осторожно подглядывать. Озаренное огнем светильника лицо Сёнагон показалось ему очень красивым. «Сколько миловидных женщин в нашей столице!» — подумал он.

Заметив, что глаза Отикубо покраснели и опухли от слез, Сёнагон пожалела ее.

— Скажу вам то, что думаю, но не примите мои слова за лесть. Ведь если я промолчу, вы не узнаете, как глубоко я вам сочувствую. А было бы очень жаль. Вот почему я решаюсь говорить с вами откровенно. Я предпочла бы лучше служить вам, чем старой хозяйке и ее дочерям, при которых я нахожусь неотлучно. За эти годы я хорошо узнала вашу кротость и доброту, и мне бы так хотелось служить вам! Но что поделать! Наш свет злоречив. Мне приходилось держаться от вас подальше, и я не смела даже тайно услужить вам.