Паскаль Брюкнер - Парадокс любви

Между нашей практикой и нашими рассуждениями, между декларируемым принуждением к эйфории и признанием переживаемой боли — бездонная пропасть. Господствующий стереотип требует, чтобы я добивался успеха, но переизбыток книг, рецептов супружеского счастья наводит на мысль, что найти его в жизни не легче, чем прежде. Мы устанавливаем для себя недостижимые каноны. Первым на этом пути был опять-таки Руссо: автор «Эмиля», грандиозного для своей эпохи трактата о воспитании, «искусства формировать людей», постарался уклониться от соблюдения принципов, которые он предписывал другим, и бросил, кажется, пятерых детей — обычное поведение во времена высокой детской смертности. Делайте, что я говорю, не говорите, что я делаю: после эпохи Просвещения разрыв между жизнью желаемой и проживаемой в порядке вещей [17] Подобное раздвоение обнаруживается у Аллана Блума, американского исследователя руссоизма, автора «Любви и дружбы» ( Allan Bloom. L’Amour et l’Amitié /Trad. Pierre Manent. Biblio-Essais, 1996). В качестве исторического курьеза, Блум, непримиримый обличитель феминизма и вольности современных нравов, певец постоянства в любви, был посмертно предан своим лучшим другом писателем Солом Беллоу, издавшим хвалебную, но втайне вероломную книгу «Равенштейн» («Ravenstein»; Gallimard, 2002), первый пример литературного coming-out. Нобелевский лауреат открыл, что блестящий профессор Чикагского университета Аллан Блум любил бегать за мальчиками, обожал роскошь и заразился СПИДом, от которого и умер. Если Руссо гениален в своих противоречиях, то Блум — трудолюбивый обманщик. Невозможно представить книгу о любви, с которой автор не имел бы глубокой внутренней связи: лгать в этой области, а вернее — лгать самому себе, изображать примерного мужа или отчаянного развратника, не будучи ни тем ни другим, значит профанировать самую сущность писательства, смеяться над своими читателями. . Наше время под эгидой проницательности обманывает само себя, красноречие у нас выполняет функцию компенсации отсутствия. Классическое лицемерие выражало пропасть между нравами и респектабельностью, современное — несоответствие между показным идеалом и реальным опытом. Отсюда фарисейство, смешные двусмысленности, обычные для наших нравов (они находят отражение, например, в комедиях Вуди Аллена): мы гонимся за собственным идеальным образом, жаждем исправить свои ошибки, чтобы дотянуться до уровня своих прометеевских амбиций.

Но сердце остается безнадежно глухим к приказаниям его опекунов. Освободить, эмансипировать — других слов мы не знаем. Жизнь — это еще и прославление, и часто восхищение уместнее, чем критика. И вот мы разрываемся между двумя искушениями: реформировать или же прославлять любовь во всех ее измерениях, в ее чудесной амбивалентности.

У Фрейда где-то сказано, что люди занимаются любовью по меньшей мере вшестером, поскольку за каждым из партнеров маячат тени отца и матери. Что касается современных парочек, при них целая толпа народу — приходится считаться с «бывшими» той и другой стороны. Подчас это список, достойный лавров Дон Жуана, череда престижных имен — их перебирают, смакуя, выставляют напоказ, как боевые награды, по примеру знаменитых куртизанок, в чьих коллекциях числились принцы, миллиардеры, короли. Но тот же список — воплощение наших прошлых неудач, перечень разбитых надежд, резюме поражений. В этом смысле хуже нет, чем жертва любовной контузии, которая хнычет в ваших объятиях, как она настрадалась с кем-то третьим. У «экса» двойственный статус привидения, неприкаянной души: это покойник, не похороненный окончательно, спящая ячейка памяти, где тлеет опасность пробуждения былого огня (вот почему многие женщины прячут по нескольку любовников под сукно, опасаясь выглядеть слишком легкомысленными в глазах нынешнего мужа).

Знать, что мы не первые, что любимое существо обладает некоторым опытом, отчасти утешительно. Обожание, объектом которого мы стали, — результат не неведения, а сознательного сравнения. Однако мы всегда рискуем, тем более с возрастом, оказаться следующим номером в длинном строю предшественников, виртуальном множестве, где отсутствующим, быть может, имя легион. Меня, в свою очередь, отдадут на съедение преемнику, мои странности и недостатки опишут во всех подробностях, меня определят в подходящую рубрику, на нужную полочку, наклеят этикетку: дело закрыто. Наивная мечта влюбленного: затмить своих предшественников, убрать с глаз долой этот ворох черновиков, ведь готов чистовой вариант, который воплощает он сам. Но любви чуждо понятие прогресса, последний не значит итоговый; иногда юношеский роман кажется вершиной совершенного счастья и полноты чувств, а все, что за ним следует, — лишь бездарным, испорченным повторением.

«Бывший» способен обдать вас холодным душем неуместных откровений, к примеру, намекнуть, что для любимого существа ваш роман — попросту переиздание прежнего: те же формулировки, те же знаки внимания, те же смелые жесты. Мы заполнили нишу, которая уже существовала. Хуже того: мы можем узнать, что до нас он или она предавались высокому разврату, нам же в этом отказано. Насмешливо поглядывая (он-то знает наперед, чем кончится история), «экс» будто говорит: у тебя ничего не получится, как и у меня, но так и быть, попытайся. Как мы хотим ему доказать, что он ошибся, не сумел разглядеть, оценить по достоинству этого человека! Поскольку сегодня жизнь большинства из нас — это последовательная полигамия (или многосерийная моногамия), наш любовный опыт отвечает принципу сложения: сначала был Жан, потом Поль, потом Серж, или: Алина плюс Диана плюс Рашель, и так друг за дружкой выстроятся все святые календаря. Кое-кто накопил за свою жизнь столько приключений, что имеет все основания делать статистические выкладки.

В конечном счете мы питаем к этой когорте мужчин и женщин — всех, кто был нам дорог, в ком мы возбуждали страсть, кому причиняли боль, кого не любили, — безграничную благодарность: они сделали нас такими, какие мы есть, и частичка их сущности до конца живет в нашей плоти.

Мы вступаем на любовное поприще, не имея ключа к игре, не зная ее правил, у нас нет ничего, кроме почерпнутых там или сям отрывочных сведений. Этот сказочный мир закрыт, ибо мы не знаем нужных заклинаний, а если случайно узнаем, они тотчас изменятся. Юность — так зовется эта пора жизни (иногда она надолго затягивается), когда нас ослепляет красота людей и неловкость собственных попыток к ним подступиться. Всякого, кто не испорчен духом печали, мир обжигает соблазнами, он полон бесконечного волшебства. Чудесные лица глядят на нас с пренебрежением, разубедить их всех невозможно: на этой земле столько даров, вовек их не отведать, на все не хватит ни объятий, ни желаний. Жажда тонет в источнике. Большие города — поистине тот людской котел, что внушает нам мысли о самой кипучей жизни. Здесь любовь не такая, как в деревне или в провинции (либо в североамериканской субурбии): там — медленно текущие дни, нехватка статистов, ничтожество интриг; здесь — обилие потенциальных партнеров, столкновение аппетитов, проницаемость классовых перегородок, загадочное «регентство» незнакомцев.