Нора Лофтс - Цветущая, как роза

В последнюю ночь штиля я не пошел на службу. Меня утомила монотонность шепелявых прошений мистера Томаса, обращенных к Всевышнему по поводу ветра. Линду я видел днем, и при более веселых обстоятельствах. В прохладе раннего вечера они с Джудит играли на палубе с малышкой Бетси Стеглс. Я же наблюдал за ними, сидя на куче свернутых канатов. Линда сняла плащ, и хотя нелепый чепчик, который полагается носить замужним женщинам, скрывал красоту ее волос, хотя платье ее было некрасивым и поношенным, она была очень хороша.

Когда все члены общества забились в тесную каюту, чтобы уже четырнадцатую ночь возносить молитву Господу, который правил волнами и ветрами и мог наполнить паруса и помчать нас к земле обетованной, я вышел на палубу, занял свое место в углу на куче канатов и увидел трех цыган, которые остановились возле борта неподалеку от меня. Я мог слышать все, что они говорили.

- Ну что, посвистишь? - спросил Саймон. - Но ты знаешь, что это значит: живешь на год меньше.

- Значит я уже лишился двух лет, - ответил Ральф, нервно рассмеявшись. - Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет продолжаться до конца жизни, то я буду рад его приблизить.

- Возьми лучше два моих, - торжественно предложила Джудит. - И сохрани свои.

- Нет. Если я не отдам свой год, я не смогу свистеть. В те разы, когда я свистел, - утонуть мне сейчас же, - если паруса не наполнились еще до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году.

Затем с полным осознанием серьезности ситуации он начал задавать вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое.

- Кому мы свистим?

- Мы свистим ветру.

- Мы просим легкий бриз или ураган?

- Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.

- Чем мы платим?

- Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.

Затем четко и пронзительно, как целый выводок дроздов, они начали свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный звук, которым люди обычно зовут заблудившихся собак. Сначала я был удивлен и заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком уголке небесной глади несговорчивый ветер поднимает голову, прислушивается и покоряется. Я уже было поверил, что он примчится, с ревом налетит на "Летящую к Западу", и задрожат снасти, надуются пузатые паруса. Но ничего подобного не произошло. Когда затих последний пронзительный звук и наступила тишина, до меня долетела размеренная мелодия гимна пилигримов:

Владыка наших чувств, огонь нашей любви,

Ты тень в пожаре дня, ты светоч наш в ночи.

Веди ж своих людей.

В два часа ночи мы проснулись от внезапного движения судна, непривычного после долгого оцепенения. Мы с Натаниэлем повернулись друг к другу, зашевелились и пробормотали, что это ветер. Старшие в полдень созвали специальный совет и вознесли Господу благодарность за то, что их молитвы были услышаны. Ральф Свистун, записавший на свой счет еще один вызов ветра, расхаживал, покачиваясь, с гордым видом, будто все знал, но был слишком мудр, чтобы сказать это. Итак, прекрасным июньским утром мы благополучно прибыли в бухту Салем.

Приехали в Салем мы в очень интересное время, и хотя для нас это был просто порт прибытия, стоит остановиться на царившей там атмосфере. Война с индейцами к тому времени уже завершилась. Она дорого обошлась поселенцам, потерявшим немало жизней и средств. Тринадцать поселений были стерты с лица земли.

Но для индейцев эта война была не просто смертью и разрушением, а полным уничтожением. Уже позже мы узнали, как смертельно жалит раненая змея. Но на первый взгляд, у колонистов были основания поздравить себя с победой. Исчезли целые племена, и причем самые воинственные. Мне доводилось слышать, что война унесла около трех с половиной тысяч отважных воинов, оставив в живых лишь самых прирученных, укрощенных цивилизацией и христианством. В Салеме жили индейцы, но сдержанное недружелюбие, с которым к ним относились до войны, сменилось теперь подозрительностью, и с наступлением темноты они были обязаны убираться в свои жилища и не появляться на улице до утра. Ночной патруль задерживал индейцев, нарушавших этот порядок.

К моменту нашего прибытия Салем переживал время бурного религиозного возрождения. Привлекательная прическа, платье с короткими рукавами, пропуск службы без уважительной причины неизбежно вызывали порицание, а иногда и наказание. Даже дети подвергались порке при повторном нарушении правил поведения в церкви. В первое воскресенье после нашего прибытия я с удивлением увидел серьезных крошек, толпившихся в углу церкви под зорким наблюдением особы женского пола, которая, по моему мнению, как нельзя более соответствовала своей роли: ее строгость повергла бы в трепет даже самых набожных прихожан. Все это пролилось бальзамом на душу Эли, Оливера Ломакса и Мэтью Томаса. Они были просто восхищены Салемом.

Натаниэль, с той самой ночи на борту "Летящей к Западу", считал Эли своей правой рукой и давал ему самые разные поручения, стараясь обучить тому, что, по мнению нашего руководителя, могло пригодиться в дальнейшем: как строить временные жилища, как хранить еду, как возделывать целинные земли.

Мэтью Томас был сразу же взят под опеку Альфреда Бредстрита, еще одного изгнанного священника. А мы с Картером, Стеглсом и Энди помогали местным плотникам и кузнецам, занимаясь изготовлением кибиток. От многих хлопот избавили нас всех Свистуны, которые просто опьянели от прекрасной погоды и избавления от корабельного плена. Они с большим воодушевлением отправились на общее пастбище, раскинувшееся под горой Галлуз Хилз, где разбили лагерь и поселились там с лошадьми, привезенными нами из Англии, и остальным скотом, который мы покупали, как только представлялся случай.

Гостеприимство в Салеме расточалось с удивительной щедростью. Некий мистер Адамс, чьей жене приглянулась одна из бывших у нас медных ламп, которую мы ей подарили и которая стояла в ее крошечной гостиной, дожидаясь холодных зимних вечеров, приняла к себе Натаниэля, меня, Энди и Битонсов. Не думаю, что мы устроились лучше, чем остальная часть нашей компании, так как у Адамсов было огромное семейство, главным образом мальчики. Вообще же места для постоя в городе было не так уж много, что еще более делало честь людям, приютившим нас и что одновременно подстегивало нас ускорить время нашего отъезда.

С Линдой я виделся на службе, которую ни разу не пропустил с момента нашего прибытия. Одно из воскресений было настолько жарким, что даже в церкви хотелось сбросить с себя сюртук и остаться в рубашке с короткими рукавами. Конечно, это было исключено, и я сидел, обливаясь потом и недоумевая, почему Линда так кутается в свою накидку. Капюшон она, правда, откинула, но к чему вообще носить это одеяние? Остальные женщины носили платья из муслина или другой легкой ткани. Слова молитвы не доходили до моего сознания. Я просто сидел и придумывал сказку о том, что Эли мертв, не родился, просто не существует более, что я подхожу к Линде и срываю с нее эту жуткую мрачную накидку и грубое платье. И помогаю ей надеть яркий шелковый наряд, застегиваю ей пуговки, разглаживаю складки, вдеваю в ушки бордовые камушки, и наблюдаю, как она укладывает локоны и завитушки своих роскошных волос в маленькую корону вокруг очаровательной головки. И когда все это произойдет, я увезу ее далеко-далеко в страну, где все люди красивы, добры и великодушны и никогда не слышали ничего о первородном грехе и о необходимости искупать его, в страну музыкантов и поэтов, где миндаль покрывает дорожки розовыми лепестками, где цветы и звезды созданы для влюбленных. Церковь выходила окнами на запад и восток, так что во время утренней службы солнце проникало внутрь. Воздух был душным и тяжелым. И здесь, на уродливой желтой скамье, прямо передо мной сидела Линда, рядом с Эли, в старушечьем плаще, укрываясь от всего вокруг, кроме моего воображения.