Антон Дубинин - Сердце трубадура

Серемонда уже сидела с вышиваньем, не поднимая глаз, стараясь попасть в узор иголкою; но на вырвавшийся у Гийома возглас облегчения подняла голову — и блаженно закрыла глаза.

— Элиас… Ч-черт бы тебя побрал… Господи Боже ты мой…

Друг окинул быстрым взглядом комнату, пробежал неодобряющими глазами по Серемонде, все до малости про этих двоих понял и рывком выволок приятеля за дверь.

— Доиграешься с огнем, башка твоя деревянная… Решил, раз Раймон тебя теперь любит, так можно вообще хоть на городской площади с ней миловаться?..

— С каких это пор ты за мной шпионишь, а?.. И вообще…

— С тех пор, как я твой друг. И благодари Бога, что я успел первый. Вон, смотри!

И впрямь, это был барон; он подымался по лестнице, весь сияя навстречу другу яркой улыбкою — той самой, при виде которой обычно у Гийома кружилась голова от тоскливой любви, потому что заполнялась та ниша, что у молодых людей называется — «отец», та ниша, из которой ушел человек, бивший его мать собачьей плетью, смеявшийся, как демон, и отдавший его в монастырь…

— А, Гийом, вот вы где!.. А у меня есть для вас кое-что. Пойдемте, покажу.

— Да, мессен, — страстно, как никогда, желая умереть, Гийом пошел следом за своим сеньором, и Элиас, милый друг, посмотрел ему вслед с безнадежной любовью и тревогой. На этот раз-то он успел. На этот раз…

«Кое-что» оказалось ястребом. Небольшой, ладненький, линявший раз пять, не более, он восседал на перчатке сокольника и терзал красное, кровоточащее птичье крылышко, которое егерь держал другой рукой, поцокивая языком от восхищенья.

— Хорош, красавец, а? — Раймон горделиво потрепал злую птицу по спинке одним пальцем, а та, не будь дура, быстро, как змея, развернулась, щелкнула клювом. — Вот ты какой, зло-ой, ишь, кусается!.. И натаскан, говорят, хорошо. Испытать не хочешь?..

— Это что, мне… мессен? — Гийом широко распахнул глаза, и сеньор его с удовольствием отметил — раскраснелся. Должно быть, от радости. Еще бы, хорошая птица, дорогой подарок.

— Ну да, тебе. За… отвагу, Гийом, — Раймон радостно рассмеялся, и честный егерь тоже ощерился в подражание господину, хотя знать не знал, о чем это идет речь. — Собирайся, надо его попробовать. Давно я с тобою вдвоем не охотился! — он подчеркнул слово «охотился», и Гийома продрал по спине невыносимый стыд. Лучше бы он меня убил, подумал он, прикрывая глаза. Да что угодно лучше. Это же какой-то ад. И что, в этом аду я отныне должен жить?.. Да?

(Да, Гийом, честно и спокойно отвечал его разум. Именно так. А знаешь, кто этот ад сам для себя соделал? А помнишь, когда?..)

…Почему у солнца — такой черный свет?..

…Пейре Овернский. Почему привязалось это стихотворение?.. Откуда?..

Гийом слегка встряхнул перчаткой, на которой в монашеском своем клобучке хохлился новый подаренный ястреб. Раймон ехал рядом — здесь лесная дорога слегка расширялась; он сокола не взял — не хотел, думал только испытывать Гийомова, смотреть и радоваться тому, как друг наслаждается его подарком. Птица набила уже немало дичи, в охотничьей сумке у Гийомовой луки потряхивало несколько уток и довольно увесистый заяц. Торговец не обманул, ястреб оказался прекрасный, это стало видно с первого же мига его полета — как он яростно взмыл, рассекая звенящий воздух, и как камнем, смертелен и точен, как арбалетная стрела, пал на жертву, и закружились, мягко полетели вниз бурые окровавленные перья… Гийом следил полет птицы, приложив к глазам ладонь, чтобы не слепило солнце, и ему хотелось разрыдаться. Кто-то сидел с ним рядом на бледном коне и смеялся, и смех его слышал один лишь Гийом — но этот кто-то был дьявол.

…Обратный путь их лежал через вечереющий лес, и путь этот обещал быть недолог. Гийом любил этот участок леса — здесь росло больше всего сосен, а он вообще любил хвою, и сам ее запах, и то, как длинные иглы дробят собою солнечные лучи… И час пришел самый его любимый — осень медленно вступала в свои права, и солнце уже стало оранжево-розоватым ранее, чем обычно, и прохлада ложилась на плечи ласковым плащом — поверх Гийомовой охотничьей зеленой одежды с длинным капюшоном, тем, что оторочен мехом золотой белки… Конь ступал медленно, и Гийом еще никогда не был так отчаянно несчастлив. И все из-за медленного спутника, улыбавшегося на бледном коне, из-за того, что Гийом окончательно понял — более ему не стать человеком.

«Хорошо, — сказал бледный. — Хорошо, мой слуга.»

«Я не хотел так…Не хотел тебя …»

«Да ладно, брось. Все отлично. Видишь, я улыбаюсь тебе.»

«Нет!»

— …отлично бьет…

— А?.. Эн Раймон, вы… что-то сказали?..

— Ну да. И зайцев, говорю, отлично бьет, верно, сынок?..

…Это слово. Гийом посмотрел еще раз на своего сеньора, на человека на черном коне, с черными глазами, а волосы — нет… Уже не черные. Пегая седина. Эн Раймон улыбнулся, и улыбка против солнца проложила глубокую тень по обе стороны лица, две вертикальные морщины, следы усталости… пятидесяти трех лет… горечи… любви. Да будь ты проклят, эн Гийом, да будь ты проклят.

… Сейчас, сказал голос-самоубийца. Сейчас, рыцарь. Или никогда. Последний твой шанс.

Но решающим был не этот голос. И не тень бледного коня. И не…

…А маленький зверек, белка. Они редко бегают по земле — все больше по деревьям. И потому, когда она — маленький зверек, Божий посланец — высоко подкидывая шелковый задок, поскакала через дорогу… Эн Раймон натянул поводья, засмеялся. Указал — не рукой, а ножнами меча, что был у пояса ( никогда не ездил без меча) , указал, оборачиваясь у Гийому, смеясь и смеясь. Белка замерла на миг, повернула маленькую, обостренно-четкую головку, видна была каждая шерстинка, кисточки на ушах, маленький шерстяной ангел, черные глаза… Глаза в глаза , и поскакала, ускорив ход, какая же смешная, Господи…

…И чтобы остаться по ту черту мира, где скачет белка, где мы останемся людьми, и помоги мне Христос, я не умею думать, но я так больше не могу…

— Эн Раймон…

Он перекрестился бы — но не смог поднять руки, и воздух зазвенел сотнями колокольцев, как кисти пояса дамы Агнессы, как волшебные бубенцы красноглазых эльфовых коней, и больше уже не оставалось выхода, ястреб завозился под монашьим своим клобучком, перебирая ногами, а Гийом, широко открыв глаза ( чтобы видеть, как она рушится) — с размаху ударил в эту стеклянную проклятую стену голой рукой.

— Эн Раймон, я…

— все еще смеясь и смеясь, медленно обернулся, глаза просвечены солнцем, карие и невидящие, почему я так ясно все вижу, будто раньше что-то мешало, а теперь оно ушло -

— я люблю вашу жену.