Антон Дубинин - Сердце трубадура

Хочу рассказать вам о рыцаре по имени Гийом де Кабестань, о его любви и о том, как он умер. Пусть эта история послужит назиданием всем благородным юношам и прекрасным… а впрочем, вот это я зря. Если вы не похожи на эн Гийома своим… да, своим сердцем, с вами такого никогда и не приключится, а если похожи — тогда никакое предупреждение вам не поможет. Все дело в том, добрые люди, что суть любой истории — это просьба автора помолиться за него. Сия история — просьба за Гийома де Кабестань, ибо был он, как говорит монах Монмажурский, парень славный и отважный… дальнейшее опустим. Имелся у него в характере только один недостаток, впрочем, он же — и достоинство, как посмотреть. Гийом был поэт , до мозга костей поэт, и никем другим быть так и не научился. Да, как писала монахиня Элоиза к своему возлюбленному Абеляру, « Ты обладал двумя качествами, которыми мог увлечь каких угодно женщин, а именно — талантами поэта и певца».

К добру то или к худу, а вот умением врать он однако же не обладал, а это иногда очень опасно — жить как умеешь…

Рыцарь по имени Элиас де Серданьи был очень и очень недоволен. Попросту говоря, жутко зол. Такая глупость — лучший друг его, Гийом, совершенно спятил! Элиас едва удерживался, чтобы не дать ему по голове. Сидели они на открытой верхушке караульной башни и вроде как караулили, а на самом деле — напивались. Элиас, добрый и веселый, но до крайности немузыкальный парень двадцати двух лет, вытащил-таки своего Гийома на «откровенный мужской разговор», пребывая в уверенности, что друга надобно срочно спасать; но толку от его благих намерений пока что было немного.

Солнышко припекало, Гийом в голубой шелковом рубахе, вместо скамьи развалясь свободно на дощатом полу, лениво смотрел в чашу. Чаша была простая, деревянная — а Элиас пил из рога. Солнышко играло на серебряной оковке рога, по небу бежали быстрые облака — гонимые высоким-высоким ветром, и вообще, май выдался прекрасный.

— Гийом, черт тебя подери, — Элиас с досадою стукнул кулаком себе по колену. — Ты хоть понимаешь, что делаешь, дубина?

Стукнул он, кроме всего прочего, довольно-таки больно, и посему недовольно поморщился. Ему было жарко — всегда, когда Элиас слишком много пил, ему становилось жарко. Был он высокий и стройный парень, чернявый, как большинство руссильонцев, носил же по большей части темные цвета — фиолетовый там, темно-синий… Элиас отличался добрым и непрошибаемым характером — почти всегда, кроме тех случаев, когда волосы намокали от пота и лезли в глаза, а также когда его лучшие друзья что-нибудь вытворяли. Сейчас же совпадали обе эти причины.

— А что я такого делаю? — наивно, с тою же ленцой отозвался Гийом, вытягивая стройные свои, обтянутые яркими чулками ноги. Носки его красных башмаков загибались, длинные, вверх по новой моде; у Элиаса же были простые, правда, высокие сапожки на толстой подошве.

— Ты притворяешься идиотом, Гийомет, или правда — идиот?

— Не то и не другое, а что? Живу себе, никого не трогаю… Песню вот новую написал недавно. Хочешь, спою?

— Потом как-нибудь, — верный друг поморщился и долил себе в рог из бутыли. — И будь так добр, не уворачивайся, как… как катар на диспуте. Ты прекрасненько понимаешь, о чем я говорю, если не совсем ума лишился. О Серемонде.

— Вот как? — Гийом, опираясь на локоть, приподнялся и сел, поджимая ноги. Вид у него, хмельного, был слегка прибалдевший и встрепанный. — А тебе не кажется, что… ну, это несколько не твое дело? Это, как бы сказать, касается только меня… ну, и моей госпожи.

Элиас с тихим стоном схватился ладонью за влажный от пота лоб. Постонав немножко, он длинным глотком высосал содержимое своего вместительного рога и начал на Гийома орать. Дело это было трудное, сим рыцарем очень не любимое, но надо — значит надо, ничего не поделаешь.

— Голова твоя пустая! Ты, сын блудницы, сарацинское отродье, чего ты такое порешь? Жить надоело, а?! Разве так надо отвечать на лживые наветы?!.. Слать всех надо к чертовой матери, дурак! А если б это не я, а Раймон тебя спросил, ты, недоумок — ты бы тоже ему сопли распустил, башка твоя дерьмовая?!.. Ах, госпожа! Ах, мы такие нежные!.. Сопляк ты, Гийом, недокормыш монастырский! Сперва врать научись, а потом уж лезь в любовники!..

Гийом, медленно переходя из благодушно-расслабленного состояния в негодующее, тем временем поднялся на ноги. Меча при нем не было, но на лице его написалась явная готовность приложить доброхота по роже деревянной чашкой — или кулаком. Он раскраснелся, очень по-детски втянул губы.

— Эй, слушай… Ты забываешься! Да как ты…

— Ну вот, уже получше, — одобрил Элиас, тоже подымаясь на ноги — медленно, как бы нехотя; поднялся наконец и оказался выше Гийома на полголовы. Несколько мгновений он смотрел другу в лицо — юное, хмельное, возмущенное, чертовски красивое… Потом коротко расхохотался, сильно хлопнул его по плечу и плюхнулся на скамью.

— Ладно, ладно, не кипятись… Я ж тебе, дуралею, добра желаю. Не могу смотреть, как лучший друг себя губит.

— Ты оскорбил мою госпожу, — не унимался губящий себя друг, не торопясь успокоить сердито сведенные на переносице брови. — Я тебя… ну, тоже люблю, Лучше-Всех, но предупреждаю последний раз…

— А, Лучше-Всех, — дружеское прозвище, которым они с этим дураком называли друг друга, растопило льды в сердце Элиаса, и теперь тон его звучал едва ли не умоляюще. — Пожалуйста, ради Господа Христа, перестань выделываться и дослушай меня до конца. Я за тебя ужасно волнуюсь.

— Да? — Гийом попытался беспечно сплюнуть вниз, за деревянную оградку, но не получилось — плевок повис на губах и шлепнулся под ноги. Тогда Гийом принял свою самую непринужденную позу, но поскользнулся на собственном плевке и едва не упал.

А, Гийом, Гийом! Кто другой бы выругался — но это был Гийом, которого так любил Элиас, Гийом, который был именно такой, а не иной. Он расхохотался над собою, как над Бог весть какой удачной шуткою Господа, и послушно сел рядышком, сложил руки на коленях.

— Ну, давай, Лучше-Всех. Говори, пожалуйста.

…Гийом, четвертый сын бедного рыцаря из замка Кабестань, отцом своим и старшими братьями предназначен был для жизни духовной.