Антон Дубинин - Сердце трубадура

— Ну, глубже так глубже, все одно тебе пропадать. А кто не далее чем вчера, когда мы после большого пира пили в малом зале, поднял кубок за госпожу?.. А кого она обняла в галерее третьего дня, после вечерни?.. А кто ей эту дурацкую красную розу присобачил в венчик, а она так и ходит с ней до сих пор, хотя эту засохшую дребедень выкинуть давно пора?..

— Но я же…

— Что — ты же?.. Да лучше бы ты послал герольда — трубить о твоей, тудыть ее и растудыть, любви по всем площадям Перпиньяна, чем так… Даже врать не умеешь, герой-возлюбленный!

Гийом поднял повинную голову, волосы ярко блестели на солнце. Вид у него сделался до крайности несчастный.

— Так Элиас же, милый мой, я б и рад не врать!.. Я это, на самом деле, ненавижу, врать-то… Только…

— Молчи, — друг согласно закивал. — Тоже мне, правдолюбец нашелся… Ты Раймона знаешь! И я его, сеньора нашего, знаю, и все мы его знаем, и не дай нам Бог его еще как-нибудь узнать. Например, узнать, каков он во гневе. Раймон, старая задница, за свое кровное убьет и не почешется.

— Пусть бы меня — попробовал, — Гийом горделиво вздернул голову, и Элиаса едва ли не физически перекосило: вот ведь идиот, прости Господи! Почему, ну почему Амор этот проклятущий делает из людей столь законченных дураков?..

— Я же рыцарь. Мне собой рисковать не страшно. Я это только из-за нее … — Нее ! Вы только послушайте!.. Да у этой дамы зубки, как у ласки. Такой протянешь ладонь — вмиг руки лишишься!..

— Но, но, Лучше-Всех, поосторожней…

— Не будь же ты, наконец, таким слепцом! Она же тебя старше! Она же тебя, черт подери, соблазнила! Тебя Раймон проглотит и не заметит, а эта волчица в два счета выкрутится!..

— Она не волчица, — Гийом опять поднялся, у рук его, скрещенных на груди, слегка побелели костяшки суставов. — И не смей более так говорить. Сейчас же бери свои слова обратно… я не шучу, Элиас.

Элиас посмотрел в его сощуренные глаза. Сейчас они, кажется, были совсем темными, даже не блестели — как две щелочки в каменной стене. Элиас посмотрел в них несколько мгновений — и вздохнул, опуская черную кудлатую голову.

— Ну… Ладно. Беру.

…Дама, о которой шла речь, звалась Серемонда. Некогда — Серемонда де Пейралада, а ныне — донна де Кастель-Руссильон, вторая жена барона Раймона. Сейчас, в самом конце уходящего яркого и тревожного века, шел второй год ее замужества и двадцать третий год ее жизни.

Гийом ее невзлюбил еще заочно, когда ждал, что вот-вот к суровому его господину прибудет она — замена той женщине, которая для Гийома была вроде как мать. Кроме того, он уже с самого начала ревновал — ревновал то внимание Раймона, которое, должно быть, теперь достанется молодой соблазнительнице, а не ему, любимчику, оруженосцу и певцу. Такие чувства, наверное, можно сравнить (как это ни странно) с тем, что испытывает мальчик, ожидая со дня на день прибытия мачехи. Эн Раймон был нужен ему самому!.. А кроме того, хотя Гийом о том не знал (а узнал бы — так не согласился б), но мадонна Санча устраивала его в качестве Раймоновой жены еще и потому, что барон, суровый и милостивый, гордый и отважный барон, рыцарский идеал юного Гийома, — барон свою старую и рябоватую супругу никогда не любил.

…Впрочем, Серемонду — тоже. Раймон де Кастель, кажется, вообще не умел любить женщин. Жена — это то, чему полагается быть у каждого мужчины, ей должно вынашивать и рожать баронских детей, по ночам удовлетворять его плотские желания, как то велел женщине сам Господь Бог, и всячески мужу служить и угождать — а именно создавать в замке колорит семейной жизни, украшать своей красотой вид пиршественной залы, в отсутствие мужа управлять хозяйством и не попадаться на глаза, когда он не в духе.

Таковы обязанности христианской жены; еще она должна быть — во-первых, здорова и способна к деторождению, во-вторых, красива, и в-третьих — тиха и послушна. Раз уж женщины обязаны существовать, так пусть хоть жить не мешают.

…А Серемонда, старшая дочка барона де Пейралады, каталонская дворянка, на первый взгляд полностью подходила под такое описание. Вид — цветущий и крепкий, кожа чистая, румянец — как надобно, и бедра достаточно широкие, и вообще, фигура подходящая, все при всем. С красотою тоже повезло. А насчет послушности — при хорошем, правильном муже и жена станет правильная, никуда она не денется.

Серемонда была Раймона младше на 29 лет. Глаза у нее были прозрачно-карие, волосы — очень длинные, шелковистые и темные, но не черные, а душа — очень гордая, очень пылкая и очень несчастная. Насколько, например, Гийом по самому складу своего характера предназначался для радости, настолько же Серемонда де Кастель подходила для страдания. Она могла страдать и без особых внешних причин — просто плакать над книгою, или плакать при виде красивого заката — как от тоски по некоему раю, потерянному для детей человеческих, раю, о коем нам напоминает любая прекрасная вещь — как дальний отсвет того света, который мы будто бы когда-то знали … Она остро чувствовала любую несправедливость, в том числе и причиненную ей самой. Она очень легко обижалась. Еще… Что еще можно сказать про донну Серемонду? Живую душу, особенно ту, которая кажется описывающему прекрасной и уязвимой, не опишешь словами; можно сказать, что она обостренно чувствовала боль — и телесную (вскрикивала, уколовшись иголкой), и духовную. Но почувствовав боль, хотела не скорбеть, а ударить в ответ. Так в детстве она рвала неудачное вышиванье; так сильно стегала прутом ужалившую крапиву. При всем том была она и великодушна, и щедра, и — под настроение — милосердна.

Наверное, худшей супруги для барона Раймона не нашлось бы в целом мире.

Она была с ним несчастна — с первого дня, вернее, с первой болезненной и грустной брачной ночи, когда девственность ее обернулась кровью, и болью, и тем горем, о котором стыдятся говорить . Несчастна она была, когда он сухим колючим ртом целовал ее за завтраком, говоря — «Здравствуйте, жена». Несчастна была, когда он пинком расшиб о стену ее гладкошерстную старенькую собачку, привезенную из родительского дома. Несчастна была, когда взамен не вовремя подвернувшейся под ноги зверушки эн Раймон, устыдившись (хотел просто отшвырнуть с дороги, и — на тебе…) обещал купить ей новую, точно такую же — и не купил. Несчастна она была, когда он холодно спрашивал ее, не понесла ли она наконец от него ребенка. Но несчастнее всего она бывала, когда он приходил к ней в опочивальню — и, тихо насвистывая под нос, начинал разматывать завязки на башмаках… Да, Серемонда знала, что такое плотская любовь — это холод и боль, и надо только терпеть, и стараться не крикнуть, когда сильная рука стиснет твою плоть, не закричать, потому что так должно быть. Была несчастна и потом — с каждым днем все более, потому что единственное, что могло бы ее утешить — это если бы Раймон хотя бы любил ее. Но на свое счастье она привыкла страдать одна, стиснув зубы, внутри себя; и привычка эта укрепилась очень сильно. Так некто, у кого в уме звучит, повторяясь, навязчивая флейтовая мелодия, не сразу распознает, когда флейта заиграет и на самом деле. Серемонда только через полгода после свадьбы достоверно поняла наконец, что страдает — и что причиною тому страданию ее христианский брак.