Антон Дубинин - Сердце трубадура

— Донна… Я… кажется, я должен. Простите.

— Может, тебе и все равно, если тебя убьют… Но ты его не знаешь.

— Знаю.

— Нет.

— Знаю!

— Нет!.. Он убьет и меня!.. Или сделает еще похуже что-нибудь!.. Ты его не знаешь!.. Он… он не любит меня, совсем, никак, но считает своей, как… как этот замок или своего коня!.. Если он поймет, что кто-то посягнул на его имущество, он… никого не пощадит. Даже если у него забрали что-то… совсем ненужное.

Гийом молчал. Щеки его горели. Он стоял с остроносым башмаком в руке, и руки его свисали, как плети. Впервые в жизни он попал в положение, в котором что ни сделаешь — все к худшему. Впервые в жизни он не видел эту четкую границу, отделяющую человека — от дерьма.

— Может… все-таки не убьет?..

Ничего глупее спросить было нельзя. Серемонда устало откинулась на подушку, опустила веки. Сказала тихо, как-то безнадежно и беззащитно:

— Ну, ступайте… Мой рыцарь. Делайте, как сочтете нужным.

Гийом швырнул дурацкий красный башмак о стену. По дороге до постели содрал и бросил о дверь второй. Рубашку стащил через голову, уже плюхаясь на колени возле кровати, и ткнулся лохматой светлой головой в бок своей возлюбленной, на мгновение возвращаясь в детство, в те ночи, когда он приходил к матушке, уже больной, уже обреченной, ища у нее утешения — и с острой, отчетливой болью понимая, что ее саму надобно утешать…

…Она гладила, перебирала пальцами — Бог мой, какие мягкие — его волосы. Она сказала только одну фразу — выговорила с трудом, боясь открываться так сильно, но понимая, что зашла уже слишком далеко. Теперь из «все» и «ничего» осталось только «все».

— Кроме того, Гийом… Мой Гийом. Разве то, что случилось между нами… заслуживает имя греха?..

— А разве… нет?..

(Бу-бу-бу, в одеяло. Теперь она гладила его уже по плечам, дивясь, какая у него тонкая, приятная на ощупь кожа — это редкость для мужчины, даже для совсем, совсем юного…)

— По-моему… Это была радость Господня. Я… (ну же, говори, раз взялась, и пропади она пропадом, твоя глупая гордость) — Я только что впервые познала, зачем Бог сотворил мужчину и женщину.

Он поднял голову, улыбнулся, как дурак. Гийом, солнышко мое. Прошу тебя… не покидай меня…

…И оставался с нею, пока не начало светать.

…Агнесса прибыла-таки на Преображение к сестре в гости. Приехала, так сказать, «засмотреть» Гийома — без мужа, с малой свитою, намереваясь особенно долго не задерживаться. Что-то подсказывало ей, что Серемонда, хвастаясь, не лгала; но дамское любопытство пересиливало страх быть разочарованной в своей правоте, и жарким августовским днем донна де Тараскон ни свет ни заря заявилась в горницу сестры, не постеснявшись ее разбудить своим звонким, бесцеремонным голоском. Заодно надлежало похвастаться новым кольцом с очень крупной розоватой жемчужиной; хотя здесь, во владениях Серемонды, у старшей из двух дам были все преимущества в интересной игре «кто богаче и знатнее», однако традиции есть традиции, нарушать их нечестно… Пожалуй, Агнесса свою сестру даже любила; окажись та в беде — непременно явилась бы к ней с поддержкой и утегшением, но… Но нельзя же позволить другой даме думать, что она хоть в чем-то лучше тебя!..

…Вопреки ожиданиям, Гийом ей ужасно понравился. Его молодость и красота неприятно укололи надменное Агнессино сердце; и улыбался он прямо как солнышко, а волосы… такой редкий цвет!.. А уж когда после долгого праздничного обеда Гийом по медоточивой просьбе своей госпожи взялся за арфу, Агнесса и вовсе нахохлилась от трудно сдерживаемой досады. Все бы ничего — если бы сестра не бросала на нее такие красноречивые взгляды!.. Да она же откровенно хвастается, демонстрирует любовника, как новый наряд, неужели ты не видишь — так и хотелось Агнессе закричать этому дураку-мужу, который знай себе непроницаемо чавкал, наливался вином до винной красноты и иногда похохатывал на шутки кривлявшегося у ног карлика-мавра. Гийом, берясь за арфу, учтиво осведомился после того, как Серемонда, едва ли не облизываясь, как кошка на сметану, попросила его что-нибудь спеть:

— Конечно, конечно… Если только господин мой не будет против.

— Да нет, с чего бы вдруг? Спой нам, Гийом, — лениво согласился старый дурак, вытягивая под столом длинные костлявые ноги. — Мне вообще-то твои песенки весьма по нраву — если не слишком длинные…

Агнесса испытала к барону даже что-то вроде жалости. Ничего ведь не видит бедолага. Эти двое едва ли не у него на глазах обнимаются — по крайней мере, обмениваются через стол взглядами почище всяких объятий, а он… Сидит тут во главе стола, надутый, как тетерев на току, собой доволен — дальше некуда. Благодушие Раймона простерлось так далеко, что он даже по-хозяйски облапил свою супругу за мягкое плечо, притянул поближе, потрепал по спине пятерней, как добрую лошадь. Приласкал, значит. Н-да, Серемондочка, я понимаю, зачем тебе Гийом понадобился!.. Вон как вся сжалась, прикусила губу — не по нраву, похоже, супруговы нежности. И Гийом весь подобрался, покраснел слегка — впрочем, умный мальчик, притворился, будто что-то не так со струнами, опустил глаза…

— Госпожа моя, а что именно мне спеть?.. Приказывайте…

— Ну, мой трубадур, что вы сами пожелаете… например, ту, мою любимую, про благосклонный взгляд.

— А почему это, жена, он — ваш трубадур? — внезапно вмешался изрядно пьяный Раймон, отрываясь от спинки высокого кресла. — Нечего, нечего ерунду болтать. Гийом — мой вассал, а значит, и трубадур тоже мой. Я ж его, паршивца, сам в рыцари посвятил! Вот этими вот руками ему по морде засветил, алапу то есть дал негодяю…

Барон потряс могучими короткопалыми дланями перед носом смущенной супруги, Агнесса с трудом сдержалась, чтобы не прыснуть. Нет, не зря она все-таки приехала — таких развлечений вам никакие жонглеры не устроят!

— Да, вы правы…

— Да, конечно, мой господин, — едва ли не хором отвечали Гийом и Серемонда — как пара старательных, боящихся порки детишек в монастырской школе. Вид у обоих был предурацкий.

— Так что же, эн Раймон… Мне все же спеть?

— О чем речь, малыш… Спой, конечно! Вот донну Агнессу развлеки, покажи, что у нас двор покуртуазней будет, чем в ихнем Тарасконе… Я, Гийом, по правде сказать, тобой горжусь. Уж больно ты ловок в этом… В песенках.

Он и еще много в чем ловок, о чем вам, добрый эн, неведомо, опуская глаза, подумала Агнесса — но, конечно же, не сказала ни слова. Еще бы. Некие неписаные законы куртуазной чести и предположить не могли, чтобы заложить любовников обманутому мужу. Даже если это — любовник твоей сестры-соперницы, с которой вы временами напоминаете двух скорпионов, попавших в один горшок. Нет, над мужем-рогоносцем следовало смеяться. Его можно было жалеть, можно было игнорировать — но вот уж содействовать ему… нет, увольте. У кого бы хватило совести?.. Чтобы потом всю жизнь доживать со славой некуртуазной завистницы?..