Константин Лапин - Непростая история

Художник жил в самом центре, на скрещении всех путей и дорог, друзья привыкли забредать к Грише просто так, «на огонек». Когда же он работал и слуховое окошко было завешено плотной шторой, подниматься наверх было бесполезно: хозяин не открывал никому.

...Сойдя с троллейбуса на Пушкинской площади, Кирилл взглянул на знакомое окошко. Увы, штора опущена: художник работает.

— Нам не везет, Лера. К Грише нельзя.

— Ой, как жалко! — Девушка уже хотела видеть художника, так заинтересовала ее история, рассказанная Кириллом.

— Зайдем еще разок, попозже. В такой чудесный вечер Гришка вряд ли будет долго работать. Может, пока перекусим?

Сидящие на лавочке перед памятником Пушкину люди смотрели куда-то вверх. Старик в белой панаме сказал, ни к кому не обращаясь:

— Но как они туда забрались?

— И девочка туда же! — поддакнула его немолодая соседка. — Куда милиция смотрит?

Кирилл, соображавший, в какое кафе зайти, чтобы хватило тех денег, которые у него были, поднял голову. На освещенной заходящим солнцем крыше восьмиэтажного дома он разглядел знакомые фигуры: мужчину в синей, развевающейся на ветру блузе и маленькую девчушку в красной кофточке.

— Ишь, куда залез! — обрадовался он. — Сейчас я его шугану!

Во дворе Гришиного дома Кирилл дважды пронзительно свистнул. Черная всклоченная голова появилась над брандмауэром.

— Да здравствуют поэты! — завопила голова, затем показалась рука, и в Кирилла полетела косточка абрикоса.

— Как залезть? — крикнул Кирилл, сложив ладони рупором.

— С черного хода... А кто с тобой?

Кирилл лишь рукой махнул: там узнаешь.

Пока они поднимались по черной лестнице, пропахшей жареным луком и какой-то кислятиной, Кирилл коротко рассказал о Кате. Некрасивый Гриша постоянно влюблялся в свои модели и, как правило, терпел поражение. Лишь маленькая Катя, работница типографии, помогавшая наносить на камень литографии художника, сумела оценить не только достоинство его работ, но и чудесный, веселый нрав Гриши. А когда она, уступив настойчивым уговорам художника, пришла однажды в его студию позировать и свой первый сеанс начала с того, что начисто вымыла пол и вытерла мокрой тряпкой пыль со стен, Гриша был потрясен. Ничего подобного он еще в жизни не встречал! Вот почему, продолжая ухаживать за девушками, он был предан и верен своей подруге, ее одну Гриша с гордостью представил матери и сестре, ежегодно приезжавшим в Москву. На синем почтовом ящике, прибитом к двери Гришиного «чердака», был нарисован белый голубь, в клюве он держал конверт с надписью: «От Катеньки». Кирилл помнил эту надпись второй год — срок немалый для влюбчивого художника!

Дверь на чердак была открыта. Нагибаясь, чтобы не задеть головою мохнатые от пыли стропила, Кирилл вел девушку к светлевшему вдали слуховому окну. От разогревшегося за день железа веяло жаром, как от печи. Лишь взобравшись на крышу, они вздохнули полной грудью.

— Привет поэту и его музе! — провозгласил Гриша и спрыгнул с трубы, подняв страшный грохот.

Маленькая девушка со смешным, по-детски не сформировавшимся ртом и почти сросшимися на переносице бровями напустилась на него:

— Ненормальный! Свалишься еще...

Ставя ногу на загнутые стыки листов, чтобы железо не так гремело, Лера храбро двинулась по гребню крыши. Нужно было смотреть и под ноги и вверх, чтобы не задеть кресты телевизионных антенн.

В перепачканной красками блузе, с всклокоченной шапкой волос художник в первую минуту показался Лере очень несимпатичным. Но вот веселые лучики морщинок собрались вокруг карих глаз, опушенных такими густыми ресницами, что им позавидовала бы любая женщина, и лицо стало почти красивым.

Лихо крутнув воображаемый ус, Гриша подбоченился:

— Знакомь, Кирилл, сейчас отбивать буду!

В зависимости от настроения художника его «усы» то по-гусарски вздымались вверх, то печально свешивались.

— А это что? — Катя поднесла к Гришиному носу маленький жесткий кулачок.

— Давай без ревности, тигра! При таком чемпионе тяжелого веса, как этот поэт строительной службы, мое волокитство может носить только платонический характер.

Лера, которую Кирилл представил своим шумноватым друзьям, не знала, смотреть ли на них, на московские крыши или на картину, прислоненную к трубе. Она выбрала последнее.

— Поздравляю, Кирилл, у твоей музы есть вкус и художественное чутье. Она не распыляет внимание на жалкую натуру, а вбирает ее в себя в конденсированном виде.

— Молчи, хвастунишка! — оборвала его Катя. — Вы как сюда поднялись, Кирилл?

— С черного хода.

— А я по пожарной лестнице. — Девушка не без гордости показала свои ладошки — они были в ржавчине.

— Она никогда не хвастается, она у меня скромная! — Художник шутливо щелкнул Катю по носу.

Они препирались между собой, как это бывает меж близкими людьми, знающими маленькие слабости друг друга.

А Лера все стояла перед холстом, на котором жила и дышала Пушкинская площадь. Для сравнения она посмотрела вниз, через край брандмауэра: солнце уже не освещало площадь, и в натуре все показалось серым и холодным, меж тем как на полотне слепил глаза яркий июльский полдень.

- У вас лучше, — признала девушка.

Подняв невероятный грохот, художник отбил лихую чечетку. Топнув ногой в последний раз, он объявил:

- Приглашаю уважаемое общество к столу!

Женщины двинулись вперед, за ними шел художник, держа на плече картину — так стекольщик держит свой ящик. Шествие замыкал Кирилл с мольбертом.

В длинной, мансардного типа комнате, освещавшейся через стеклянный фонарь в потолке, царил беспорядок. На обеденном столе рядом с хрустальными бокалами с недопитым кефиром возвышалась гипсовая голова Сократа, на которую кто-то нахлобучил соломенную шляпу, из расписного украинского кувшина с горлышком в виде лебединой шеи торчал веер кистей, тюбики белил лежали в пепельнице.

Гриша с ходу метким ударом загнал под кушетку выдавленный каблуком до отказа тюбик краплака.

— Простите за беспорядок; Катя только что пришла...

— Ты хочешь сказать, что держишь меня на положении приходящей домработницы? — возмутилась Катя. — Меня, которая весь месяц задерживается после смены, чтобы печатать твои литографии... Ну-ка, приблизься, несчастный!

Подойдя к ней, художник покорно нагнул голову, надеясь покорностью заслужить прощение. Но цепкие пальцы вцепились в его шевелюру, пригнули буйную голову к полу.

— Проси прощения! При всех проси!

— Прошу прощения! При всех прошу! — весело повторял Гриша, мотая головой. — Ай, Катька, знать, она сильна!.. Ой, больно! — неожиданно взвыл он. — Отпусти, чучела типографская!

Расчесав волосы растопыренной ладонью, Гриша заметил: